Самое главное
Екатерина Рогачёва («Школьный Вестник» №5 за 2021 год)
САМОЕ ГЛАВНОЕ
Уже много лет ей снился один и тот же сон. Будто стоит она на высоком холме и смотрит вниз. Её чуть трясёт от озноба, ветер мокрой холодной лапой гладит плечи. Страшно. Но она не может двинуться с места, ни вздохнуть, ни крикнуть. Она смотрит вниз, туда, где под чужим ей небом, в дыму и пламени идёт бой. Вздрагивает от каждого взрыва снаряда, крепко стискивает руки, хочет и одновременно до дрожи боится зажмуриться. Потому что знает — там, в этом аду, в смешении жизни и смерти, невидимый в куче металла и человеческих тел — он. Тот, ради которого она здесь. Тот, которого до сих пор ждёт. Тот, в надежде увидеть которого, она и стоит здесь.
От очередного свиста снаряда сердце сжалось в комок и ухнуло вниз. Левую сторону груди пронзила боль. Чуть не подавившись воздухом, Евгения Васильевна открыла глаза. И сразу навалилась тишина, которая и должна была быть в квартире одинокой пенсионерки, да ещё и в пять утра. Сердечные таблетки лежали на тумбочке, там же стоял стакан воды. С трудом дотянувшись дрожащей рукой до тумбочки, Евгения Васильевна неловко двинула стакан, и он глухо брякнул об пол.
— Старая дура, — пробормотала женщина с досадой. — Не разбила, и то хорошо.
Таблетку пришлось глотать не запивая. Ощутив на языке неприятный привкус, Евгения Васильевна поморщилась. Иногда она думала, что напрасно мучается. Успокоилась бы, не боролась, закрыла бы глаза да потерпела бы, пока невыносимо острая боль, терзающая грудь, сменится тёмной тишиной. Она уже достаточно пожила, пора и честь знать. Но глупое упрямство заставляло цепляться за каждый рассвет, вставать по утрам, пить таблетки, передвигать непослушные больные ноги, мучиться и всё равно бороться за каждый день.
Боль потихоньку отпускала. Евгения Васильевна бездумно рассматривала потолок, соображая, чем заняться сегодня. Подруг давно у неё не осталось, мало кто доживает до её лет. Родственники далеко, на другом конце города. Можно, конечно, позвонить и попросить приехать, да только зачем? У них свои дела, своя жизнь, и не очень-то нужна им больная старуха. По телевизору смотреть нечего, не понимала и не любила она нынешних передач, а читать — глаза давно не те. Вот разве с соседской девчонкой поболтать. Хорошая девочка, добрая и чем-то напоминает саму Евгению Васильевну в юности. Не любила она высказываний о том, что молодёжь нынче плохая, испорченная. Молодёжь всегда одинаковая, любопытная, исследующая жизнь на вкус, живая. Юность только ей достаётся разная. Кому, как соседке, интернет и дискотеки, кому, как ей самой, работа на заводе в тылу и сводки с фронта.
Она наконец добрела до кухни, заварила чай и села с чашкой за стол у окна, наблюдая, как над крышами занимается утро. Ещё один день. Они у неё теперь как монетки, ценные, наперечёт. Каждый может оказаться последним, переполнив собой копилку прожитых лет.
Женщина не заметила, сколько так просидела, из забытья её вывел резкий звук. Телефон. Старенький, ещё с диском, который нужно крутить, набирая номер, и дребезжащим звонком. Родня пыталась и мобильный ей купить, и этот аппарат поменять на современный. Ну зачем ей это? И запоминать, как новыми устройствами пользоваться, тяжело, да и милее старый привычный телефон. Друг, товарищ прожитых лет. С ним веселее. И слышно его хорошо, а в её годы это важно.
— Кто бы это? — пробормотала она сама себе, с кряхтением поднимаясь со стула. Глянула на часы. Девять. А кажется, только-только пять было. Трудно в старости успевать за временем, оно быстрее двигается, чем ты.
— Алло, — сказала она в трубку.
— Можно услышать Иванову Евгению Васильевну?
— Здравствуйте. Можно. Это я.
Голос был незнакомый. Но что-то заставило Евгению Васильевну вслушаться, покрепче прижать трубку к уху.
— Здравствуйте, — сказала женщина. — Евгения Васильевна, я из поискового отряда нашего города. Тут такое дело... — Она как-то замялась, потом ещё более неуверенно добавила: — Вы только не волнуйтесь. Скажите, пожалуйста, знали ли вы Никодимова Александра Николаевича, двадцать четвёртого года рождения?
Сердце, словно в том самом сне, сжалось, а затем ухнуло куда-то вниз, больно ударяясь в полёте об ребра. Чувствуя, как резко холодеют руки, Евгения Васильевна почти упала на стул возле телефона и смогла лишь выдохнуть:
— Вы нашли его?
— Нашли, — сказала женщина.
— Где?
Голос не слушался. По щекам текли слёзы, а сердце болело всё сильнее. «Надо бы таблетку», — мелькнуло в голове, но Евгения Васильевна тут же с неожиданной злостью оборвала себя: потом таблетки, потерпит сердце. Она этого звонка ждала столько лет.
— На Смоленщине.
Женщина говорила с явным сочувствием, видно, не первый раз ей приходится сообщать такие новости. После некоторой паузы она предложила:
— Давайте мы приедем и всё вам расскажем. Ну, или вы к нам.
«Нет уж, — подумала Евгения Васильевна. — Я теперь и из подъезда-то не смогу выйти без помощи, ноги не удержат».
— Приезжайте, — сказала она. И, не удержавшись, шёпотом попросила: — Только побыстрее, пожалуйста.
Поисковики не подвели. Не прошло и часа, как та самая женщина и молодой парнишка в очках уже сидели на кухне у Евгении Васильевны, разложив на столе какие-то бумаги.
— С нами связались наши коллеги из Смоленска, — рассказывала женщина.
От волнения Евгения Васильевна никак не могла вспомнить, как её зовут, хотя собеседница и представлялась. Парень же вообще старался слиться со стеной и привлекать как можно меньше внимания. Ему было неловко смотреть на растерянную, вытирающую глаза старую женщину и не знать, чем помочь. А чем тут поможешь?
— К великому сожалению, отыскать кого-либо из живых, помнящих Александра Николаевича в лицо родственников, не удалось. Только племянница. Но она родилась уже после войны и никогда его не видела.
— Племянница, — эхом повторила Евгения Васильевна. — Помню, да, был у Саши брат. Ему лет семь было, когда Саша на фронт уходил.
— Восемь, — поправила женщина. — Виктор Николаевич Никодимов.
— Да-да, Витя.
Голос прерывался. Пришлось встать и дрожащими руками налить себе воды. И сунуть-таки в рот ненавистную таблетку. Под внимательными взглядами гостей Евгения Васильевна села на место и продолжила уже более ровным тоном:
— Когда Саша уехал, я часто бывала дома у его матери и братишки. Она вдовой была, тяжело приходилось. Когда у нас в городе завод запустили для нужд фронта, мы с ней туда работать вместе пошли. А Витя, помню, матери обеды носил. То хлеба, то картошину варёную.
Её слушали, не перебивая. Наверняка всё это было поисковикам давно известно, ведь существовали архивы, кто где родился, чем занимался и когда умер — это не было тайной. Но слова сами лились, словно не Евгения Васильевна это говорила, а семнадцатилетняя Женя, растворившаяся в метели фронтовых лет, угасшая, как огонёк свечи под холодным ветром тыловых будней и бесконечного страха. Страха услышать завтрашнюю сводку, страха проснуться ночью от воя соседки, получившей похоронку, и страха обнаружить такую же в своём почтовом ящике. Страха не проснуться утром или упасть замертво вечером у станка на заводе.
— Она умерла в сорок четвёртом, — продолжила Евгения Васильевна после паузы. — Нашлась дальняя родня, Витю забрали. Больше мы и не встречались.
— Он вас очень хорошо помнил, — сказала женщина. — Его дочь, Мария Викторовна, нашла несколько его писем своей жене. Он помнил ваше имя, помнил, что у вас были длинные волосы. Помнил, что вы работали с его матерью. И как помогали им, и как вместе читали письма от его старшего брата.
— Читали, — эхом повторила Евгения Васильевна. — Было дело.
Она прибегала в маленькую комнатушку в бараке, как только узнавала о новой весточке от Саши. Знала — без неё не вскроют. Садились за стол, Женя разворачивала серый треугольник и первым делом убеждалась — письмо написано родным, знакомым почерком. А потом начинала вслух читать. Сашина мама незаметно утирала слёзы и осторожно трогала краешек письма. Знала, что его касались руки сына. «Господи, да она почти вполовину младше меня была тогда», — подумалось вдруг Евгении Васильевне. И Витька малец совсем был. Вихрастый, глаза на пол-лица. А ведь этот мальчик уже умер. А я всё живу.
— Мария Викторовна сейчас живёт в Москве. Она хотела бы поехать на могилу дяди вместе с вами, — сказала гостья. — Если вы, конечно, сможете поехать.
Евгения Васильевна посмотрела на неё с неподдельным удивлением:
— Как же это я не поеду? О чём вы?
Её собеседница улыбнулась грустно и понимающе.
— Знаю. Я так, на всякий случай, спросила. Никто на моей памяти ещё ни разу в такой ситуации не отказался.
Проводить гостей Евгения Васильевна вышла из подъезда. Понимала, что не усидит сейчас дома. Не хватало воздуха. Поисковики взяли телефон её родственников, чтобы решить с ними все организационные вопросы, обещали на днях позвонить и сообщить, на какую дату купят билеты. Ехать хотелось немедленно, прямо сейчас.
Под натиском нетерпения оказаться там, рядом с Сашей, отступали и усталость, и старческие хвори, и страх перед дорогой. Её спрашивали насчёт сопровождения. Она сказала, что поедет одна. Нет, родня бы её не бросила, кто-нибудь бы помог, съездил, но... Евгении Васильевне не хотелось в пути ничьего присутствия рядом. С любым человеком придётся разговаривать, а ей нужна была тишина. Внутри сплёлся хрупкий кокон надежды, нежности и облегчения пополам с болью. Таким не получится делиться. Евгения Васильевна должна была поехать одна.
Распрощавшись с поисковиками, она обессиленно присела на лавочку у подъезда. Было холодно. Суровые края, где зима наступает рано, а весна поздно. Евгения Васильевна сидела, сложив руки на коленях и глядя куда-то вдаль. Её снова затягивало в омут воспоминаний, зыбкий, туманный, призрачный. Что-то много в последние часы воспоминаний.
— Бабушка Женя, а чего вы здесь сидите?
Звонкий голосок заставил поднять глаза. У лавочки стояла та самая соседская девчонка, о которой она вспоминала утром. Зелёные глаза в яркой подводке, шарф до самого носа при распахнутой куртке, рюкзак на плече. Из школы возвращается, не иначе.
— Так чего вы здесь сидите, бабушка Женя? — снова спросила девочка, и Евгения Васильевна поняла, что до сих пор ничего не ответила. Сидела и молча смотрела на стоящую перед ней олицетворённую юность. Сердце вдруг обдало неожиданной тёплой волной. Бабушка. Мягкое слово, ластящееся к душе, особенно когда своих внуков нет. Пусть хоть не родная, а так назовёт.
— Помочь вам домой дойти?
Теперь уже в голосе девочки звучало беспокойство. Евгения Васильевна улыбнулась и покачала головой:
— Не надо, Вика. Всё хорошо. Посиди со мной минутку.
Девочка послушно присела рядом, помолчала немножко, а потом спросила:
— А что это за люди были? Вы квартиру, что ли, продаете?
Удивившись странному предположению, женщина снова качнула головой:
— Нет. Не продаю. Мне отсюда, если уж и выезжать, то прямиком на кладбище.
— А кто тогда?
— Эти люди, — медленно сказала Евгения Васильевна, — принесли мне весточку от очень дорогого мне человека.
— Письмо, что ли? Так вроде у нас другой почтальон был.
Вика не понимала. «Как хорошо, — вдруг подумала Евгения Васильевна, — как замечательно, что ты не понимаешь. Не дай тебе бог понять, как можно семьдесят лет ждать вестей от человека».
— Не письмо. — Она потёрла озябшие руки. Помолчала. Вика ждала. — Понимаешь... — Женщине хотелось подобрать самые правильные слова, чтобы девочка её поняла. — Тебе сейчас сколько? Четырнадцать?
— Пятнадцать, — недоумённо поправила Вика.
— Когда я была чуть постарше тебя, у меня был жених.
— Жених?
Вика широко раскрыла глаза. Что именно показалось ей таким удивительным — наличие жениха у старой соседки или желание той о нём поговорить? Евгения Васильевна усмехнулась.
— Жених, — повторила она. — Мы с ним в одном классе учились. Ну, когда учились, он ещё не был моим женихом. А вот сразу после выпускного, на следующий день и стал.
— А потом? Вы поженились?
— А потом он ушёл на фронт. Добровольцем, — сказала Евгения. — Два года писал он. А потом написали за него. Мол, пропал без вести ваш жених. Вот так и закончилось всё.
— И всё?
Тон у Вики был недоверчивым и разочарованным. Ей явно хотелось тайн, страстей и неземной любви. Любви. Да была ли она вообще? У молоденьких парня и девушки, полных планов и ожиданий счастья и предвкушения новой жизни. Была влюбленность, были смущённые взгляды и нарочитая небрежность. Была ночь выпускного. Парни в костюмах, девочки в цветастых платьях, смех и звонкие молодые голоса. Радостные, опьянённые непривычным чувством взрослости, они гуляли по набережной, читали вслух стихи, планировали, кто куда дальше пойдёт учиться. К полуночи ветер стал холодным, и Женя, вдруг озябнув, обхватила себя руками за плечи. И тут же на них лёг Витин пиджак. И не было ни одного слова, и не нужны были слова. Только переполняющее через край счастье с привкусом лёгкого стыда и страха — ой, что же я делаю? А ну как кто увидит?
И было утро, когда, проснувшись, выпускники узнали, что привычная и распланированная на завтра жизнь закончилась. Рухнула. И непонятно стало, что делать с её обломками дальше. Женина тётка тихонько вытирала слёзы, ожесточённо намывая пол. Женя её понимала. Немолодая женщина уже знала, что такое война, и не одна. И наголодаться успела, и по городам и весям ноги потоптать, и на голой земле поспать, и родителей потерять, и овдоветь. Давно уже они одни с племяшкой остались. И теперь читались в глазах тётки страх и злость на горькую судьбу.
В занавешенное окошко глухо стукнул камешек. Женя с тёткой одновременно вздрогнули, но ни одна не подошла, не глянула, кто там.
— Иди, — сказала тётка через минуту. — Это тебя.
И ни тебе упрёков, ни сурового: «Не пущу». Не до того было.
У крыльца стоял Саша. Встрёпанный, напряжённый, он подался вперёд, увидев Женю, потом замер, неловко откашлялся и предложил:
— Пойдём прогуляемся?
Она пожала плечами. Зашагали вдоль улочки. Ещё вчера Женя боялась бы чужих глаз, сегодня было уже всё равно. Внутри дрожало перепуганным зайцем предчувствие беды.
— Я на фронт иду, — сказал Саша. — В военкомат с утра ходил.
— Как на фронт?
Женя растерялась. Она понимала, что начнётся мобилизация, что мужчины пойдут воевать, но то другие, взрослые, сильные. Не Саша.
— А так, — отрезал он.
— Тебе же ещё восемнадцати нет, не возьмут.
Саша помолчал, потом глухо сказал:
— Мы с Петькой и Мишкой решили, припишем себе по году, вдруг не заметят. Не заметили. Там не мы одни такие. Видели парней и из других школ.
Жене нечего было сказать. Вот и молчала, чувствуя, как затапливает душу чёрный беспросветный холод.
Саша вдруг остановился, развернулся к ней и сказал:
— Ты только пойми. Как я по-другому? Кто я буду, если не пойду? Нельзя так, не могу.
— Понимаю, — отозвалась Женя. А в голове мелькнуло: «А кто же я буду, если начну плакать и просить остаться?»
— Я чего пришёл-то, — помолчав, сказал Саша. Впервые взял Женю за руку тепло, невесомо и очень бережно. Посмотрел в глаза. Может, и не будет другого случая... Он замялся, потом резко, как в воду прыгая, спросил:
— Как вернусь, выйдешь за меня замуж?
Женя смотрела ему в глаза, голубые, красивые, родные глаза. И понимала, что вот в этот миг решается её судьба. И если сейчас она не согласится, то всё пойдёт неправильно, не так.
— Выйду, — ответила она.
Тёплое июньское утро таяло перед глазами Евгении Васильевны, сменяясь серым осенним днём. Таяло время, как снежинки на ладони. Таяла и исчезала юная решительная Женя, оставалась старуха на лавочке у подъезда. Евгения Васильевна вздохнула.
— Он погиб, да? — сочувственно спросила Вика.
— Как оказалось, да. На Смоленщине.
— А это где?
«Чему вас в школе учат?» — усмехнулась про себя Евгения Васильевна. А вслух ответила: — Это далеко, очень далеко.
— Вам, наверное, хочется побывать у него?
В голосе девочки звучало искренне сочувствие и какая-то недетская проницательность.
— Вот и поеду. Затем гости ко мне и приходили.
— Как же вы поедете, вы же еле вниз, на улицу спускаетесь? — выпалила Вика. И тут же смутилась. — Ой, извините. Я не про то, что вы старая, то есть...
Она окончательно запуталась и умолкла. Евгения Васильевна улыбнулась, глядя на её растерянное лицо:
— Так то вниз. А как не поехать к тому, которого ждала столько лет?
— А все говорят, что в таком возрасте серьёзно любить нельзя. — Вика поморщилась, явно цитируя кого-то из взрослых. И с уважением глянула на Евгению Васильевну. — А вы вон как. Круто.
— Круто, — покорно согласилась та, вставая. Ноги совсем замёрзли, колени ломило. Пора было возвращаться домой. — Только мы другие были, деточка. И жизнь другая. Каждый день, как последний. Нужно было успеть и пожить, и полюбить, и умереть за Родину. Вот и торопились.
Не прощаясь, она ещё раз улыбнулась задумчиво глядящей на неё Вике и медленно зашагала к подъезду.
Одну её, конечно, никто не отпустил. Если от присутствия родственников удалось отказаться, то уже общавшаяся с Евгенией Васильевной женщина-поисковик настояла на том, чтобы ехать с ней. Ох, так и не запомнилось её имя. Неудобно-то как.
Поезд стучал колёсами день за днём. Мимо окон проносился немалый кусок России. Евгения Васильевна подолгу смотрела в окно, видя внутренним взором, как шагают по этим полям и перелескам солдаты, как катятся по этим рельсам теплушки с людьми. Так же по этим дорогам, может, шёл, а может, ехал Саша. А спустя годы едет она. Догоняет и никак не догонит.
Через два дня была Москва. На вокзале их встретила Мария Викторовна, просто Маша, как она тут же назвалась. После секундной паузы обняла Евгению Васильевну, заглянула в глаза.
— Хорошо, что мы встретились, — сказала она. — И хорошо, что дядя нашёлся. Лучше знать, где его могила, чем не знать вообще ничего.
Нельзя было не согласиться.
Дальнейший путь проделали на машине. Машин муж, грузный мужчина лет шестидесяти, вёл её аккуратно, выбирая дорогу поровнее. А Евгению Васильевну всё больше охватывало нетерпение. То знакомое, но давно забытое, с которым она ждала каждого Сашиного письма, с которым жила первые два года войны. Вот-вот, ну вот-вот же. Напишет, приедет. Войдёт в дом, обнимет и всё, больше ничего не будет важно. Она вглядывалась в серое небо за окном и ждала: вот-вот, ещё пара десятков километров, и они наконец встретятся. И не станет войны, смерти, прожитых лет и пролитых слёз. Ничего не станет. И всё будет хорошо.
Большая гранитная плита появилась внезапно. Машина свернула с главной дороги и мягко затормозила.
— Приехали, — сказала Маша.
Её голос звучал неуверенно и как-то испуганно, как у маленькой девочки. Она, словно ожидая разрешения, покосилась на Евгению Васильевну. А та сидела и молча смотрела на серый камень могильной плиты. И не было никаких сил шевельнуться. Сердце вновь зашлось леденящей болью, застучало, заколотилось, грозясь выпрыгнуть наружу. Ноги не желали слушаться. Но неизвестная сила словно магнитом тянула вперёд, туда, к большой братской могиле. Глаза, давно потерявшие зоркость, как будто бы вновь стали молодыми. И увидели надпись на плите. Пятая сверху строчка. «Никодимов Александр Николаевич, 1924 — 1943». Спина выпрямилась сама собой. Евгения Васильевна вдохнула холодный воздух и вышла из машины. Медленно ступая по холодной и мокрой опавшей листве, подошла к могиле. Медленно опустилась на колени, положила сухие ладони на ледяной камень и тихо сказала:
— Здравствуй. Вот я и пришла.
За её спиной негромко, в тон свисту ветра в ветвях, плакала Маша. Свинцовые тучи ползли по горизонту. Время утекало сквозь пальцы. Сколько они там стояли — час, два, день? После целой жизни уже не важно. Никто не сказал больше ни слова. И только, когда стало темнеть, Маша, стоявшая и глядевшая с каким-то непонятным выражением на памятник, заговорила.
Евгения Васильевна понимала: та сейчас просто не знает, что именно должна испытывать. Там, в могиле вроде и не чужой человек, родной дядя, да вот только не видела она его ни разу, знала со слов отца, никогда не заглядывала в глаза. Только имя и память отца о нём.
А для Евгении Васильевны не было могилы. Было родное лицо, любимые глаза, живой Саша. Перед внутренним взором вспыхнула картинка. Вокзал, толчея плачущих, смеющихся, кричащих людей. Запах паровозного дыма и человеческого пота. Поезд, уходящий на фронт. И он, её жених, топчущийся в толпе таких же молодых, бесшабашно-радостных и немного растерянных новобранцев. Он серьёзно хмурит брови, слушая пожилого сержанта, что-то упорно втолковывающего молодняку. Кивает, как все, неловко одёргивает новенькую гимнастёрку. А в голубых глазах притаился страх. Вот сейчас, в последний момент и раскроют обман, узнают, что приписал он себе лишний год, и отправят с позором домой. Он не замечает, что такая же глубоко запрятанная паника проступает и на лицах его товарищей. Не он один такой. Не первый и не последний за предстоящие военные годы.
Женя стоит там, куда отогнали всех провожающих. Плакать нет сил, так тяжело на душе. Да и нельзя. Нельзя, чтобы Саша видел сейчас её слёзы. Потом, дома, в подушку, закусив ладонь и бесконечно повторяя себе — всё будет хорошо, всё будет хорошо. Но только не сейчас. Она держит за руку Сашину мать, которая рыдает, не скрываясь. Ничего, ей можно, она мать. Пусть плачет за двоих. А она, Женя, будет сильной. Это сейчас самое нужное.
Саша вдруг дёргает отвлёкшегося на что-то сержанта за рукав и быстро начинает говорить. На его лице почти умоляющее выражение. Пожилой дядька кидает взгляд в сторону провожающих, вздыхает и неохотно кивает. И Саша срывается с места. Бежит, всех расталкивая. Всем всё равно, на него даже не смотрят. У каждого своё горе.
Он подбегает к Жене и останавливается, тяжело дыша. Взгляд шальной, отчаянный. Резко, сильно обнимает мать, целует в щёку. Потом поворачивается к Жене и хватает её за руку. Взгляд глаза в глаза, требовательный и какой-то беззащитный.
— Дождёшься? — спрашивает он на выдохе. Не в силах справиться с дрожью в голосе, Женя просто кивает. Саша наклоняется и целует её в щёку. Неловко, впервые. В первый и последний раз. А спустя мгновение отпускает её холодные пальцы и бежит обратно, туда, где уже недовольно притопывает пожилой сержант.
— Евгения Васильевна, — вырывает её из воспоминаний голос Маши. Та зябко кутается в шаль поверх плаща. Осенний ветер неласков. — Евгения Васильевна, — повторяет она задумчиво. — Я всё спросить хотела. А как же вас нашли? Ведь вы могли фамилию поменять, по мужу, например.
Евгения поправила воротник старого пальто и грустно улыбнулась.
— А я не была замужем, милая. — В ответ на недоумённый взгляд Маши пожала плечами и пояснила, как маленькой: — Я ведь обещала дождаться Сашеньку. Вот, ждала, каждый день.
Потом наклонилась и, коснувшись памятника рукой в старческих морщинах, сказала тихо, уже тому, чьё имя было выбито на плите.
— И дождалась. Вот и слава Богу.
Теперь она знала, зачем просыпалась каждое утро, зачем поднималась через боль и непроходящую усталость, зачем год за годом несла на плечах тяжесть прожитых лет. Нельзя было уйти, не выполнив самого важного обещания в её жизни. А ещё она знала, что сегодня ночью ей опять приснится знакомый сон. Холм, серое небо и бой внизу. Только теперь она не будет стоять и вздрагивать от каждого удара снаряда. Она раскинет руки и побежит вниз с холма, туда, где среди других, таких же молодых и бесстрашных, защищает свою страну её Саша. Больше не будет страшно, ведь она точно знает — враг отступит. Отступит, никуда не денется. А она наконец добежит и заглянет в родные голубые глаза. И хмурое небо над головой больше не будет чужим. Разве может быть чужим небо, под которым ты нашла своего любимого?
Эта история основана на реальных событиях. Останки девятнадцатилетнего бойца, родом из Челябинска, нашли в 2017 году на Смоленщине. Поисковики отыскали его невесту, прождавшую своего жениха всю жизнь. Женщине на тот момент было 93 года.