Нравственно эстетическое воспитание слепоглухих: воспитывать искусством любви

В главном воспитание детей-инвалидов ничем не отличается – и не должно отличаться – от воспитания детей без инвалидности. Разумеется, инвалидность меняет конкретные условия воспитания и, следовательно, его методическую тактику, но стратегия воспитания – общая для всех.

Я сам инвалид с детства; зрение потерял в три года, слух – в девять лет, речь – сохранная. Немало довелось пообщаться и с инвалидами других категорий, особенно с детьми.

То обстоятельство, что, что с инвалидностью я знаком не понаслышке и не только извне, – думается, даёт мне дополнительное моральное право настаивать, что специфика воспитания детей-инвалидов носит тактический, а не стратегический характер. Меняется (и очень сильно) форма, а не содержание воспитательной работы. Иными словами, форма воспитания может и должна быть не просто “специфической” (особой лишь для той или иной “категории” детей), но уникальной, неповторимой, единственно возможной для каждого ребёнка, более того, для каждой возникающей в жизни ситуации. А содержание воспитания остаётся – и должно оставаться – общечеловеческим.

Именно так я понимаю постоянно цитируемое мною высказывание моего учителя, философа Эвальда Васильевича Ильенкова, из письма ко мне, написанного 12 августа 1974 года: “...Я понимаю, что слепоглухота не создаёт ни одной, пусть самой микроскопической, проблемы, которая не была бы всеобщей проблемой. Слепоглухота лишь обостряет их, – больше она не делает ничего”. (Можно добавить: больше ничего не делает и всякая другая инвалидность, – по крайней мере, физическая).

Кем мы хотим воспитать своих ребят? “Хорошими людьми” – не так ли? И вряд ли есть необходимость погружаться в философские глубины, выясняя, что такое “хороший человек”. Тут очевидно одно: нам не может быть безразлично нравственное качество растущей личности. А если мы с этим согласны, то уже элементарная логика вынудит нас согласиться и с тем, что со стратегической точки зрения воспитание может быть и бывает только нравственным, ибо “хороший человек”, как ни толкуй, – это нравственный человек. (Оговорюсь мимоходом: не обязательно “моральный”, ибо мораль может быть и, увы, бывает безнравственной). И сколько бы в педагогике ни выделяли видов воспитания, все они – в своём роде виды воспитания нравственного, то есть виды воспитания “хорошего человека”. Иначе воспитания попросту не будет. Ведь, например, коль скоро лень – не добродетель, а порок, то вот вам и трудовое воспитание как разновидность нравственного. Моя же задача в данной статье – обосновать это применительно к эстетическому воспитанию. Причём, в чрезвычайно неприятной, – уж поверьте на слово, – ситуации слепоглухоты.

Если мы всерьёз озабочены эстетическим воспитанием своих детей, мы просто не имеем права не задумываться над вопросом, что такое красота, что есть прекрасное. Чему мы, собственно, собираемся учить ребят, что мы хотим у них воспитать?

Знаете ли, я, пожалуй, согласен со всеми.

И с Николаем Гавриловичем Чернышевским – в том, что “прекрасное есть жизнь”.

И с его оппонентами – сторонниками теории “чистого искусства” – в том, что прекрасное – это самостоятельная ценность, самоценность; иными словами – смысл жизни, то, чего ради стоит жить.

И с Карлом Марксом, для которого прекрасно то, что согласуется с законом существования каждой “вещи”, с присущей этой “вещи” “меркой”. (Поясню: в одной из ранних работ, в “Экономическо-философских рукописях 1844 года”, Маркс сравнивает производство у животных и человека и среди других отличий отмечает такое: животное творит лишь по мерке того вида, к которому оно принадлежит, а человек – по мерке любого предмета своего творчества, любой вещи, ставшей объектом человеческого творчества; “в силу этого человек творит также и по законам красоты”! – заключает Маркс).

Конечно, я согласен и с Эвальдом Васильевичем Ильенковым, который, опираясь на Маркса, полагал, что прекрасное есть “целосообразность”, то есть то самое соответствие мере каждой вещи (целому), то есть (перекликаясь уже с древними греками) гармония. И эта “целосообразность”, по Ильенкову – главный фактор, воспитывающий нравственное чувство, прежде всего такой неотъемлемый его “компонент”, как способность сочувствовать. Не будучи в состоянии представить себя на месте другого человека, вы не сможете ему сочувствовать. А представить себя на его месте вы не сможете, не научившись относиться к нему как к такому же самостоятельному “целому”, к такой же самостоятельной ценности, как вы сами. Этому, по мнению Ильенкова, учит искусство. Тем самым он утверждает, что искусство учит любить. Отсюда недалеко уже и до тезиса: “Прекрасное есть любовь”.

Меня лично в том, что прекрасное есть любовь, убедила моя мама. Своей любовью ко мне. И ещё меня в этом убедили дети – моей собственной любовью к ним.

Ибо что мне говорила моя мама, Мария Тихоновна Суворова, когда я вёл себя не лучшим образом? Она говорила: “Некрасиво!”

Я не всегда соглашался с ней в оценке моих поступков. И, упрямец, до сих пор думаю, что не всегда был неправ в своём несогласии. Но ведь в конце-то концов имелось в виду: “Красиво то, что нравственно”. С этим общим философским смыслом маминого восклицания я спорить никак не мог. Ибо смысл этот истинен.

 Прекрасно то, что нравственно. А нравственно то, что имеет своим источником любовь. Следовательно, прекрасное есть любовь.

Есть ли в этом силлогизме логическая ошибка? Я не нахожу.

В 1915 году – как раз вовремя, в разгар первой мировой войны! – была написана гениальная книга. В честь её автора, Януша Корчака, я специально заказал в ателье зелёный галстук треугольной формы, и теперь обязательно его надеваю, когда вокруг меня ребята. Книга Януша Корчака называется “Как любить детей”. Я согласен с автором предисловия к советскому изданию 1968 года, что “эту книгу хочется всю подчеркнуть”.

Так вот, там – про восприятие младенцем матери. Её кормящей, изумительно пахнущей груди. Её голоса, напевающего что-то, – а что у самой необразованной кормящей мамы прорезаются поэтические таланты, это через сорок лет засвидетельствовал Корней Чуковский в книге “От двух до пяти”. Я говорю обо всём этом к тому, что первые – любые! – впечатления младенца от мамы – и есть его первые эстетические впечатления.

Ещё раз подчеркну: любые впечатления. Звуковые, цветовые, осязательные, обонятельные, вкусовые... Корчак называет детский ротик лабораторией, в которой анализируется любой попавший туда предмет. Так что следите за тем, чтобы ваша грудь – или ваш палец – были на вкус... красивыми. Для этого надо, между прочим, построже соблюдать правила гигиены...

И если искусство воспитывает чувство целого, оно же чувство красоты, – и тем самым учит любить, – то прежде всего такой воспитательной эффективностью обладает искусство любви. Ибо любовь сама по себе – тоже искусство, причём главное из всех искусств, требующее наивысшего мастерства. И не только главное, но и самое массовое из всех искусств. Искусством любви должен владеть каждый, а если не владеет – значит, это – недочеловек или вообще не человек.

Младенец, которого вы выкармливаете, растите, а, главное, любите, – этот младенец именно вас, не кого-нибудь другого, воспринимает как свой первый в жизни эстетический объект. И будьте добры на этом экзамене не “провалиться”. Будьте добры восприниматься именно красивыми. А это прежде всего значит – любящими.

Красивое, то есть, на первых порах, чистое, мягкое, тёплое и потому – вкусное, – легче полюбить. Красивому – легче поверить. Красивое – то, к чему можно прижаться, во что можно уткнуться, отвернувшись от пока пугающе непонятного, чужого и уже поэтому некрасивого мира, – самая надёжная защита.

“Красивое – это добро. Некрасивое – это зло” – так философствует младенец.

Я, должно быть, в младенчестве был прямо-таки снобом, – кроме мамы никого не признавал. Других красивых объектов для меня не существовало. Это – со слов самой мамы: она любила рассказывать обо мне, маленьком.

Может, с тех пор моё всегдашнее непонимание красоты внешней и чуткость – к внутренней? Я не понимал, – и не понимаю, – как можно быть добрым – и вместе с тем некрасивым? Что это за извращённые критерии красоты? Мама была красивой всегда, до самой смерти. И любимая учительница, заменившая мне бабушку, – тоже. Это учительница из Загорского детского дома для слепоглухих детей. Её звали Валентина Сергеевна Гусева. Она была совсем седая. Тонкая, мягкая, даже на ощупь прозрачная кожица. Звонкий голосок, доходивший до меня сквозь мою тяжёлую тугоухость. Объясняет мне что-то на уроке – и нараспев повторяет то, что говорит дактильно. Она со всеми так разговаривала – и дактильно, и голосом сразу. Зайдёшь в класс, остановишься рядом, прикоснёшься к её вибрирующему горлышку, – как раз кому-то что-то дактильно говорит, помогая себе голосом... Засмеёшься от нежности – и не удержишься, поцелуешь в щёчку. За это Валентина Сергеевна называла меня “Лизун”. Но я не всех “лизал”, а весьма избирательно. Только красивых. То есть любимых.

Какая разница?

Я ещё кого-то не убедил и от меня ждут “методических рекомендаций” по обучению слепоглухих разным видам искусства и советов о том, как учить наслаждаться красотой того или иного произведения?

(А, кстати, можно ли, например, научить ребёнка чувствовать вкус пищи так же, как мы, или, что, мы заменим ребёнку его собственный язык – своим?!)

Но тем не менее давайте рассмотрим различные виды искусства.

Музыка. Прежде всего – голос родителей. В моём случае – голос мамы. Пока слышал – “так”, потом – через вибрацию горлышка и через слуховой аппарат.

Ритм шагов. Вообще – ритм движений: моего собственного движения и движений вокруг меня.

Много ли зрячеслышащие родители в этом понимают? Стало быть, надо учиться у самого ребёнка, наблюдать за ним, за тем, на что и как он реагирует.

Когда “показываете” ему вибрацию динамиков – не прижимайте грубо его ладошку к вибрирующей поверхности. Вам это трудно понять, потому что вы слышите звук. Дайте ребенку самому решать, насколько плотно прижимать (или вообще не прижимать) ладошку к источнику вибрации. Вы слышите – значит, вы не знаете, в каком виде доходит музыка до него. Предоставьте ему максимум свободы. Отдайте ему в полное распоряжение регулятор громкости (пусть соседи немножко потерпят). Понаблюдайте за реакцией. Нравится? Почему? Что именно нравится? Осторожно попробуйте подирижировать своей рукой, положив на неё руку малыша. Пусть теперь подирижирует он... Подпойте музыке, положив свободную ладошку (или пальчик) малыша на любую вибрирующую поверхность вашего тела (совсем не обязательно на горло; когда я вместе с ребятами – слепоглухими! – крутил пластинки с записью духового оркестра, и подпевал под знакомое, ребята держали руки – где место найдут: на горле, на шее, на макушке, на спине между лопатками, на груди... их набиралось до десятка человек, и все находили источник вибрации, благо голос у меня довольно низкий, а чем голос ниже, тем отчётливее вибрация).

Не думайте, что вы лучше слепоглухого знаете, как ему что-то воспринимать. Ни в коем случае не навязывайте ему свой способ восприятия. Наоборот, стремитесь к диалогу, пытайтесь воспринимать вместе с ним (хотя бы через совместное дирижирование), уступайте ему инициативу, изучайте его способ восприятия. Будьте внимательны прежде всего к ребёнку, а не к себе. Учитесь у ребёнка. Если он лезет между динамиками, в самый грохот – пустите!

Я как-то был со слепоглухим мальчиком на первомайской демонстрации, возле духового оркестра. Мне самому пришлось один из двух слуховых аппаратов отключить – мешала какая-то речь через усилитель, всякие там приветствия, наверное... Я слушал оркестр через один аппарат, как бы одним ухом. А мальчик аппарат снял вообще.

“Почему?” – спрашиваю. – “Я слушаю животом!” Согласитесь, более чем странный орган восприятия музыки. Но потом я понял, что это значит. Купил себе мощные акустические системы с усилителем высшего класса. Поставил их в шкаф так, чтобы можно было самому усесться между ними. Включал пластинку и садился в эту нишу. И “слушал” не то что “животом” – всем телом! Вот только, чтобы отрегулировать громкость, вылезать оттуда приходилось...

Впрочем, сейчас у меня есть активные акустические системы для компьютера. Рекомендую. Они подключаются к выходу для наушников. Хоть к магнитофону, хоть к CD-ROM – всё равно. Они имеют вилку для подключения к сети, собственный регулятор громкости. Сами колонки небольшие и не очень мощные, но их можно держать непосредственно возле ушей, что я и делаю. Получается – без проблем для окружающих, и мне хорошо слышно, да и вибрируют колонки, удобно помещающиеся в ладони, очень сильно. Звук можно регулировать прямо на колонках, не пытаясь дотянуться до далеко расположенного магнитофона. Я в восторге. С тех пор, когда лет пятнадцать назад слушал всем телом сразу две грохочущие тумбочки в шкафу, не испытывал такого удовольствия.

Что касается изобразительного искусства... С восприятием картин, конечно, проблема неразрешимая. Однако научиться рисовать самому – можно. Во-первых, для этого давно существует прибор Семевского. Рисуешь, что хочешь, по похожей на пластилиновую поверхности острым металлическим карандашом либо зубчатым колёсиком на конце такого же карандаша, а потом стираешь всё нарисованное металлической тарелочкой и снова рисуешь... Я с таким же успехом рисовал на плотной бумаге, выполняя задания по геометрии, либо просто так, “из головы”. В восьмидесятые годы XX века появились наборы листочков из полимерной плёнки со специальной металлической рамкой и упругой дощечкой. С помощью рамки закрепишь листок на дощечке – и обыкновенной шариковой ручкой делай рельефный рисунок. И тебе видно, и зрячим тоже.

Я любил рисовать на зрячей пишущей машинке. Вставишь лист и давишь только на две клавиши – точка и пробел. И вручную передвигаешь лист на точно рассчитанное количество междустрочных интервалов. Таким способом я рисовал даже мосты через железнодорожные пути. С лицевой стороны листа – точечная штриховка чёрными углублениями, а с обратной эти точки хорошо прощупываются.

Очень любил я и выпиливать лобзиком. Учитель труда наносил чем-то острым контур, а я по этим процарапанным линиям пилил. Как-то выпилил даже оленя.

Любил плести бумажные коврики. А из этих ковриков потом плёл коробки. Даже с крышками. Использовал исписанную брайлевскую бумагу.

Я был бы рад, если бы кто-нибудь сделал репродукции хоть некоторых картин, наклеивая лоскутки с разной поверхностью и разной формы... Художники, я читал, рисуют пятнами разного цвета. Вот если бы использовать такие лоскутки, своего рода мозаику, вместо подобных пятен... Впрочем, это – фантазия: хочется, конечно, познакомиться с картинами, нотаким способом всё равно вряд ли что-то получится, поскольку слишком мелким, трудновоспринимаемым будет рельеф.

А вот не слишком сложная, крупно-рельефная графика – доступна. Барельефы, тем более статуи – без ограничений. То есть нет ограничений для нашего восприятия. Если не считать размеры, конечно, – в тех случаях, когда произведение слишком большое.

К сожалению, смотрители в музеях не позволяют трогать скульптурные произведения, мотивируя это тем, что тепло рук вредно для скульптуры. В Третьяковскую галерею я по этой причине принципиально не хожу.

В условиях слепоглухоты одним из важнейших средств эстетического воспитания считается лепка – из пластилина или любого другого подходящего материала. Это и познавательное средство, и творчество – в том случае, когда лепишь то, что хочешь, по своей (хотя бы игровой) инициативе. В детстве творчество – это прежде всего игра, без всякого дидактического задания. Я любил лепить в соответствии со своей фантазией, но когда вместо этого учителя стали мне навязывать лепку огурцов и морковок, которые мне ни в пластилиновом, ни в нарисованном (рельефно) варианте никак не были интересны, – я к лепке сразу охладел.

И променял её на книжку. Осознав (мне тогда было одиннадцать) то обстоятельство, что школьную программу лучше опережать, иначе можно потерять слишком много, – я взял в библиотеке учебники по истории литературы, составил по ним списки подлежащих прочтению произведений – и постарался всё, что нашлось, прочитать раньше, чем обстоятельные учителя соберутся это обсуждать со мной на уроках. Читал для себя, а не для разбора в сочинении. Кое-что полюбил, кое до чего не дорос, потом вернулся, но главное – сориентировался и в русской, и в советской, и в зарубежной классике сам, – раньше, чем меня в ней начали ориентировать учителя.

Архитектура. Принцип один: как можно больше макетов. А ещё лучше – своими собственными ногами, не торопясь, обойти, обследовать изнутри, от подвала до чердака, любой доступный памятник.

Позвольте ребёнку планировку ближайшего парка обследовать самому, с ориентировочной тростью.

Изучение окрестностей – тоже путь эстетического воспитания, приобщения к красоте планировки, красоте нетронутой человеком природы. Отпустите ребёнка с ориентировочной тростью одного. Забоится – подбодрите: мы тут, рядом, и поможем, если что. Но разве тебе не интересно самому побродить по дорожкам, полазить по кустам? Обними за ствол берёзу, дуб, сосну. Поищи под дубом жёлуди. Посиди на бревне.

Как можно больше ощущений. Начиная с ласковых материнских рук и кончая поцелуями ветра и солнца. Ибо прекрасное есть любовь – во всём её бесконечном разнообразии.

Так что не обедняйте ребячью жизнь отсутствием любви. Ни своей любви к ним, ни их ответной – к вам, а также ко всему остальному миру. Постарайтесь не ревновать. И сами будьте повнимательнее ко всему, что можно потрогать, что можно обласкать в ходе ощупывания, чему можно порадоваться на ощупь. Не мешайте любить. Учите любить. Учитесь любить – вместе с ребёнком, пытаясь вжиться в его ситуацию, пытаясь – постоянно! – его понять. Вот – источник всякой эстетики. В ситуации какой угодно инвалидности. И без всякой инвалидности – тоже.

Умейте помогать. Учитесь этому. И пользуйтесь каждым случаем, чтобы и ребёнка поучить искусству помогать. В первую очередь – вам. Нуждайтесь в детской помощи. Не отказывайтесь от неё. Учите ребёнка вам помогать. И вместе с вами – ещё кому-то...

Учиться любить – это ведь и значит прежде всего учиться помогать. И это не просто часть – хотя бы и важнейшая, – нет, это основа, фундамент всякого эстетического, то есть нравственно-эстетического, воспитания.

Учиться любить – значит учиться чувствовать. А учиться чувствовать – значит учиться красоте. В первую очередь – красоте сочувствия и помощи. Вот и питайте чувства. Всеми доступными способами, которые старайтесь находить сами, ибо любая книжка беднее жизни.