ПАПА
Светлана Винокурова
ПАПА
Я училась в третьем классе, а мой брат Вовка ходил в детский сад. В то время вокруг Земли закрутились первые космонавты, и мы с Вовкой летали в космос при каждом удобном случае. Я надевала папину ушанку — в ней моя голова утопала не хуже, чем гагаринская в его шлеме, а Вовкиным шлемом был деревянный стульчик с дыркой в сиденье. Через эту круглую дыру Вовка и рассматривал космические окрестности при перелётах.
Как-то раз мы исследовали пещеру на Сатурне — вход в неё был под столом в комнате папы и мамы. Задевая шлемами о низкие своды, мы ползли вперёд, но тут хлопнула дверь, послышались голоса и звуки шагов... Мы замерли. Попадать в плен на чужой планете — дело неприятное.
Один из выходов нам перегораживало многоэтажное строение — этажерка. И мы, пережидая опасность, вдруг заметили между этажеркиными ножками того, о ком давно успели забыть! Маленький медвежонок был уже не белым, а непонятно каким. Бедный, он пролежал здесь, в пыли и темноте, совсем один, целую вечность!
Мы обрадовались мишке. Забыв про Сатурн, вылезли, подули на медвежонка, чтоб он поскорей пришёл в себя, и почистили его одёжной щёткой.
Мишкина мордочка была серьёзной и печальной. Уголки его рта — два стежка чёрной нитки — были опущены вниз. Но кто не станет грустным, если с ним случится такое?
Мы стали брать мишку во все путешествия, и однажды Вовка сказал:
— Какой он хороший!.. Вот бы оживел!
— Он сам не сможет, — ответила я. — Но если думать про это сильно-сильно, вдвоём... Вдруг получится?
Так мы и сделали. Смотрели на мишку каждый вечер и представляли, как он поправит сейчас лапой подушку или, например, перевернётся на левый бок, потому что правый отлежал. Изо всех сил смотрели! Пока не засыпали сами.
И как-то утром, открыв глаза, я заметила, что синее мишкино одеяльце шевелится: то приподнимется, то опадёт... Я соскочила босиком на солнечный пол, подбежала. Да, он дышал! А одеяло немного сползло — видно, мишка ворочался во сне, — и стала видна взъерошенная шёрстка на его спине...
Мишка оказался очень умным. При маме и папе он сразу замирал. А ещё он был добрым и заботливым и часто собирал за нас игрушки. Кубики и оловянных солдатиков клал в Вовкин грузовик и отвозил на место, а больших кукол и зверей тащил за руку или лапу и укладывал поудобнее. Вид у него при этом был смущённый, как будто мишка боялся, что куклы обидятся на него за то, что раньше он был, как они, а теперь мог то, чего они не могут.
Одно было жаль: он не разговаривал. Но с зашитым ртом не очень-то поговоришь.
Ему нравились все игры, в которые мы играли. И в космос, и в кукольный театр, и в прятки. Особенно в прятки — то в кастрюлю на кухне залезет, то в чей-нибудь сапог, то в карман маминого пальто — попробуй его найди! Только в тёмном углу под этажеркой мишка никогда не прятался. Это было непонятно. Разве он мог помнить, как лежал там, потерявшись?.. И всё-таки то место в комнате он не любил. Когда моя перламутровая, с розовым блеском, пуговица закатилась туда, мишка за ней не полез, хотя обычно со всех своих мохнатых лап бросался делать всё, что попросят.
Ещё мы играли в школу. Я была учительницей, а Вовка и мишка — моими учениками. Сначала мишке нравилось писать цифры и буквы карандашом, который я привязывала к его лапе круглой чёрной резинкой. Но эта игра ему быстро надоела. Может, потому, что я была слишком строгой учительницей?.. За ошибки я ругала так же долго, как наша Мария Ивановна, а невнимательных и непослушных учеников ставила в угол.
Ученикам Марии Ивановны приходилось слушаться — куда было деваться? А мишка нашёл, куда деваться. Сажаешь его за стол, а он вскакивает и убегает к себе, в шатёр из старого красного абажура. Вовка прорезал в абажуре дверь и два окна, и мишка очень полюбил свой дом... Ну сколько можно гоняться за упрямым медвежонком? И я, рассердившись на него, продолжала учить одного Вовку.
А осень кончалась, и по утрам под ногами трещали лужи, раскалываясь на множество серых стекляшек. Пора было забирать бабушку из деревни к нам, в город. Зимовать. И мы поехали: мама с папой, я, Вовка и мишка.
Бабушка так хорошо натопила печку, что мы с Вовкой даже укрываться не стали, спали так. А мишка нашёл на печи дырявые валенки. Он долго не мог выбрать, в каком лучше, и всё перелезал из одного в другой...
Утром нас разбудили рано, родители торопились домой. И только в электричке мы с Вовкой спохватились: а где же мишка? Мишку-то мы там, в деревне, оставили!
Вовка заревел и стал проситься назад, чтобы забрать медвежонка. Но никто из взрослых его и слушать не стал. Подумаешь, игрушку забыли...
Мне тоже было жаль мишку. Но я же была старшей сестрой! И постаралась Вовку успокоить:
— Вот весной повезём бабушку обратно — тогда и заберём.
— Да-а... — плакал Вовка. - Весна когда ещё... Ему страшно там будет!
Я представила бабушкин дом зимой. Холодный, тёмный... Снег засыплет его по самые окна, и ветер день и ночь станет выть в печной трубе, и никого в избе не будет, кроме маленького медвежонка, заснувших до весны мух и живых серых мышей...
Да, мишку было очень жалко. Но я сказала Вовке:
— Вовсе не страшно. Он же кто? Медведь! А медведи зимой спят. Вот и он заснёт, а весной мы приедем — и он проснётся!
Но когда в апреле мы приехали в деревню и достали медвежонка из валенка, он просыпаться не захотел. Мы растерялись: неужели до сих пор не выспался? Дома, положив его в абажурный шатёр, мы укутали мишку одеялом и стали ждать. День проходил за днём, а медвежонок всё лежал и лежал...
— А вдруг он умер? Насовсем? — спросил однажды Вовка.
Я с ним не согласилась. Я решила, что Мишка нарочно делает неживой вид, чтобы больше не дружить с нами. Обиделся на меня и Вовку и теперь упрямится... Ну, что ж. Не хочет — не надо! Пожалуйста!
Но Вовка долго не мог примириться с мишкиной спячкой. По ночам что-то шептал ему на ухо, грел в ладонях, пытаясь оживить его снова. Но в одиночку у Вовки так ничего и не вышло.
Я ходила уже в четвёртый класс и посмеивалась над братом. Его возня с медвежонком стала казаться мне таким малышовым, несерьёзным занятием!
Куда исчезают наши игрушки, когда мы вырастаем? Став ненужными, они пропадают из нашей жизни как-то незаметно. Так не стало Вовкиных машинок и оловянных солдатиков, моих кукол...
А вот мишка не пропал. Он оказался у Вовкиных детей. Я увидела медвежонка, когда приехала к брату на Новый год.
Шёрстка на мишкиной спине потемнела и вытерлась. А мордочка осталась прежней, серьёзной и печальной: глаза-бусины и рот из двух стежков чёрной нитки.
Вовкина дочь и младший сын уже спали, и я, присев у кровати старшего, Лёни, тихо спросила:
— Любишь мишку?
— Его Топой зовут, — сказал Лёня.
— А мы с твоим папой никак не звали, когда были маленькими... Мишка, и всё.
И я рассказала Лёне историю с медвежонком. Он выслушал меня очень внимательно. И вздохнул:
— Вы просто не догадались!
— Не догадались? О чём?
— Ну, что вы — папа и мама.
Я улыбнулась:
— Так ты — его папа?
— Да, — серьёзно ответил Лёня. — Я — папа. У меня он не потеряется.
Над его кроватью висел жёлтый ночник. Лёня попросил не гасить свет, и я вышла, оставив ночник гореть. А когда снова заглянула в детскую, Лёня спал. Рядом с ним лежал медвежонок. Он обнимал лапами Лёнин мизинец, и одеяло на мишке поднималось и опускалось. Вверх-вниз, вверх-вниз...