По следам Василия Ерошенко
Александр Панков ("Школьный Вестник" №10 за 2016 год)
По следам Василия Ерошенко
Когда историки молчат — создаются легенды.
И.Эренбург
Предисловие
Многие события начинаются с простой случайности, так часто подстерегающей нас на каждом шагу. Подобное произошло и с автором этой книги после его знакомства с одним незрячим. Кстати, он часто будет фигурировать в данном повествовании, о чём хочется предупредить дорогого читателя.
Руководитель нашего кружка эсперанто Анатолий Иванович Масенко как-то заметил, что у нас в стране самым известным русским писателем, творившим на эсперанто (и потому его знают во многих странах), был Василий Яковлевич Ерошенко. А когда он добавил, что Ерошенко ещё сочинял и на японском языке, бывал во многих странах Европы и Азии и при этом сам был незрячим, то всех просто заинтриговал.
— Анатолий Иванович, — спрашиваю, — где можно прочитать его произведения и о нём самом?
— До недавнего времени его знали только эсперантисты. Но в 1962 году в Белгороде был издан его сборник «Сердце орла», где кроме сказок и стихов есть о нём очерк и воспоминания. У меня эта книга имеется.
— Очень хотелось бы с ней ознакомиться!..
И Масенко предоставил мне эту возможность. Так был дан толчок к дальнейшим поискам всего, что связано с Ерошенко. И я с удовольствием приглашаю всех в мои путешествия по следам, оставленным этим удивительным Человеком с большой буквы.
Начало всех начал — Обуховка
На календаре — 1970 год. Мой шустрый и верный «Запорожец», не обращая внимания на полуденный зной, с честью выполняет своё дело. Главная цель — из Старого Оскола в Обуховку. Рядом, на переднем сиденье, Нина Яковлевна Андриевская, младшая сестра Василия Яковлевича Ерошенко. Вчера я был гостем у неё и у старшей сестры Неонилы Яковлевны Сосуновой, живущих вместе в Старом Осколе.
Мы о многом поговорили. Я узнал ряд подробностей из жизни Василия Ерошенко, сделал несколько фотокопий с семейных снимков. Среди них особенно ценными оказались фотографии их родителей.
И вот теперь мы с Ниной Яковлевной направляемся в Обуховку, как бы навестить Василия Яковлевича в его последнем пристанище. И ещё нам очень хотелось увидеть его бюст, недавно присланный односельчанам Н.В. Блажковым, скульптором из Одессы.
Дорога в Обуховку идёт на восток от Старого Оскола. Пересекаем сонную реку Оскол сначала по одному мосту, потом по другому, под которым поблёскивают железнодорожные рельсы. Выбравшись из пыльной окраины, плохонький асфальт поворачивает на юг, и в открытое окно машины врывается с полей свежий воздух.
Моя спутница испытывает заметное переживание от встречи с близкими сердцу местами и, конечно, отдаётся воспоминаниям.
— Да, мне частенько приходилось ходить по этой дороге пешком. Особенно когда училась в староосколькой гимназии. Этот просёлок мерил шагами и Вася, если не было попутной телеги...
На половине пути — мост через реку Убля. Слева, за косогорами виднеются то один хутор, то другой. И вот въезжаем в лес, обдающий нас приятной прохладой. Красавицы-сосны так и приглашают размяться в их тени. И перегревшийся «Запорожец» тормозит на обочине.
Обуховский лес! Его шёпот, смолистый аромат и заливные трели обитателей когда-то были усладой поэта-скитальца!.. Прохаживаясь возле машины, Нина Яковлевна продолжала свой рассказ об Обуховке и прошлой жизни в ней.
— Хотя город был за пятнадцать вёрст от нас, селение до революции называлось слободой, так как жили здесь в основном ремесленники. Причина этому простая: земля вокруг — песок и для хлебопашества непригодна. Ближайшие сёла и хутора были в таком же положении, но в каждом были свои традиционные ремёсла. В Обуховке жили кожевники и тряпичники. Одни занимались выделкой кож, а другие собирали и перепродавали утиль. Женщины выпекали бублики для продажи в городе.
— И как же здесь жилось людям? — спрашиваю рассказчицу.
— Слобода считалась богатой, и жителей было гораздо больше, — певуче отвечала Нина Яковлевна. — Жили с неплохим достатком, хотя земледелием и нельзя было прокормиться: выручали ремесло и торговля.
Но время не ждёт. И мы выезжаем из прохладного лесного полумрака. Внизу, как на ладони, широко раскинулась Обуховка. Я скептически оглядываю старое и полупокинутое село. В этот мой первый приезд оно было ещё в своём почти первозданном виде. Через двадцать лет, во второй мой приезд — совсем захиревшее. А тогда на первый взгляд ветхие дома разбросаны в полном беспорядке, и между ними, как плеши, — пустыри. Только по утоптанным дорогам да изгородям как-то угадываются улицы...
Под колёсами — мягкий, сыпучий песок, и приходится переходить на вторую скорость. Нина Яковлевна просит остановить машину. Выходим. Она объясняет:
— Это — центр. Слева — новое здание, клуб. Рядом — филиал школы. Здесь раньше была церковно-приходская школа. А на том месте, где сейчас сельская библиотека, стояла деревянная церковь. Этот же выгон, справа, был базарной площадью, где часто устраивались ярмарки... Как раз напротив был наш дом. Правда, тот старый дом с лавкой, где мы все, дети, родились, сгорел в двадцатом году, а новый, в котором умер Вася, уже недавно разобрала и перевезла племянница Вера Ивановна Сердюкова в Старый Оскол. После её смерти дети продали его, а сами уехали... На месте же, где была наша усадьба, остались только вот эти два огромных тополя. В последний мой приезд сюда их было три, а в старое время — четыре...
— Расскажите подробнее о родителях, — прошу я Нину Яковлевну.
— Они были одного года рождения — тысяча восемьсот шестьдесят шестого, но были выходцами из разных мест. Яков Васильевич из села Чернянка, теперь город. Население в нём — украинцы. В дальнейшем Вася отлично владел украинским языком, и многие считали его украинцем. Но мы русские. Мама наша, Евдокия Васильевна, в девичестве Семыкина — русская, из Старого Оскола.
После женитьбы родители поселились в Обуховке. Были они крестьянами, но хлебопашеством не занимались. При этом у отца была лавка. Кроме мелкой торговли он вёл коммерческие дела с графом Орловым-Давыдовым, владельцем всех окрестных лесов. Отец у него покупал на корню лес, организовывал его вырубку и распил, а при продаже получал на этом какую-то прибыль. Поэтому имел возможность дать детям хорошее образование. В 1920 году случился у нас пожар, сгорел дом и другие дворовые постройки. При спасении имущества отец получил сильные ожоги рук и шеи, чуть было не погиб и остался жив только благодаря народному лечению — пролежал в подвале сорок дней!..
Потом дом, конечно, построили новый, но уже без лавки при нём. Кто был бедным, часто из-за пьянства, те стали ненавидеть зажиточных и делать им всякие пакости. Родители подозревали поджог усадьбы... В 1932 году родители покинули Обуховку, чтобы, видимо, избежать репрессий и голода. Приехали они в Орджоникидзе (теперь — Владикавказ) к сыну Александру. Потом они жили в Иваново-Вознесенске, а перед войной вернулись в Обуховку, где отец умер в 1947 году в возрасте восьмидесяти одного года. Мама занималась домашним хозяйством и детьми. Ведь их было семеро! Мама умерла в 1942 году, когда в Обуховку вошли немцы. Сердце не выдержало. В селе добрую женщину все называли «баба Доня».
— Как сложилась судьба детей?
— Самая тяжёлая, конечно, у Васи. Вы уже знаете её, вчера много говорили... Он был в семье третьим ребёнком, старшей «няньке» шёл тогда только третий год, брат Шура начал уже говорить, ему два, а как раз под Новый 1890 год в колыбельке появился Вася. По новому стилю 12 января. Имя ему дали в честь двух дедушек.
Старшую Неонилу отправили учиться на фельдшера в Москву. Проработала она почти полгода фельдшером в городе Грозном, где жил тогда брат Александр, а зимой 1924 года её приняли в мединститут.
В течение пяти лет, пока она училась, Вася посылал ей ежемесячно по двадцать рублей. После замужества её фамилия — Сосунова, детей у неё не было. В последнее время она долго работала в селе Холодная Балка близ города Макеевка. В 1953 году она ушла на пенсию и поселилась в Старом Осколе.
Александр, рождения 1888 года, в семье его звали Шурой. Он закончил Харьковский сельхозинститут. В 1920 году его направили в армию, и он оказался под Грозным, а потом в Орджоникидзе. Затем он служил в Средней Азии, где и погиб в 1941 году.
Четвёртым ребёнком была Пелагея, по мужу Шаповалова. Она родилась через два года после Васи, а умерла в год смерти отца. Жила всё время в родительском доме. Потом в нём жила её дочь Вера Ивановна Сердюкова, учительница начальных классов в Обуховке. Она и схоронила своего дядю Васю. Но после этого переехала с детьми в Старый Оскол и перевезла туда дом, хотя и продолжала ещё работать в обуховской школе. После её смерти дочь самовольно продала дом и уехала с мужем в Североморск, где он служил на флоте.
Следующим ребёнком в нашей семье была Маша. Родилась она через пять лет после Пелагеи. Вы были у неё в Харькове. Она окончила гимназию, но профессии не имеет, никогда не работала: рано вышла замуж, муж её и обеспечивал. Он инженер-химик, профессор Харьковского политехнического института.
— И кто же из детей следующий?
— В 1900 году родился мальчик Ваня. Он оказался у нас беспутным парнем, учился в ремесленном училище и не окончил его. Говорил: «И так не пропаду». Бросил семью, жену с двумя девочками и укрывался от алиментов. После войны был судим. Остался где-то на Севере, может, завёл новую семью. Мы ничего о нём не знаем.
И, наконец, самая младшая — я, Нина Андриевская, 1902 года рождения. С мужем разошлась, есть сын. Я всю жизнь — бухгалтер... О себе уже вчера говорила.
Нина Яковлевна, видно, разволновалась и замолчала. А я представил её трудную жизнь по её вчерашним воспоминаниям. Я оказался нежданным гостем, привёзшим привет от их сестры Марии. Нина Яковлевна — самая любимая сестра Василия Яковлевича. Он с ней общался больше всех, всячески помогал в трудных житейских ситуациях. Она получила такое же хорошее образование, как и Мария, окончив гимназию.
По приглашению Александра она приехала в станицу Горячеводскую около Грозного, где работала воспитателем в детском доме. В 1929 году переехала во Владикавказ, потом на Сахалин. Затем в Моргуновку под Кушкой, где по приглашению Василия Яковлевича работала бухгалтером в его школе.
Это было для меня приятной новостью в биографии Василия Ерошенко. Покинула она Моргуновку потому, что надо было учить сына дальше, а средней школы там не было. Пришлось кочевать дальше: Астрахань, Грозный, Макеевка и теперь Старый Оскол, где они вместе с Неонилой Яковлевной купили кооперативную однакомнатную квартирку, в которой я их и застал.
Наша встреча оказалась своевременной и весьма полезной. Я переснял у них ряд важных фотографий, а многочисленные факты прошлого, как семейные предания, легли в основу нескольких статей и настоящего повествования. Собранным материалом я щедро поделился с А. Харьковским, А. Поляковским и японским писателем Такасуги Ичиро, написавшими о В.Я. Ерошенко свои книги.
Детство. Школьные годы
Быстро проходят длинные летние дни, и долго тянутся короткие зимние. Грибы и ягоды в лесу, речка Котёл, что отделяет с юга слободу от хуторов, да ещё голуби в небе над церковью — всё это бесхитростные радости для детишек летом. Зимой же — звонкий смех на пригорках, с которых катятся салазки и круглые ледянки. Дети растут, как грибы в барском лесу, что раскинулся вокруг. Но, случается, и болеют. И тогда — как Господь управит: или сами поправятся, или помрут. Часто случалось последнее.
Начало 1894 года. Стояла лютая и вьюжная зима. По хатам бродит беда под названием корь. Маленький Вася весь в огне и лопочет что-то непонятное.
— Видно, не жилец, — вздыхают родственники, пришедшие попрощаться с мальчиком.
Сестра Евдокии Васильевны, матери больного ребёнка, уговаривает родителей разрешить ей отнести дитя в церковь:
— Ведь если помрёт, то как же без причастия? Да так скорее Бог поможет ему выжить.
Как ей ни противились, всё же настояла на своём. Завернула потеплее беднягу и побежала в церковь. А там шла служба, пришлось долго ждать. Внутри тоже пробирает морозец: храм не отапливается. После причастия скорей в хату и ребёнка на русскую печку к другим детям. Надо же отогреть озябшего. Затих бедненький. А потом как закричит:
— Ой, глазки. Больно! Ничего не вижу!
Кинулись к нему. Посмотрели, а глаза вытекли, пустые. Вот и судьба! На всю жизнь только и запомнил Василий Яковлевич, по его словам, лицо матери, голубизну неба и голубей над церковью. А последнюю возненавидел, считая её как бы виноватой в своей тяжкой доле.
Тёмненьким звали Васю сверстники. Но светловолосый и курчавый мальчик не унывал, старался не отставать от товарищей. На реке Котёл, тогда более многоводной и с «ямами», ему не было равных. Пропадая там летом целыми днями, он чувствовал себя в ней, как рыба в своей стихии. Никто не мог сравниться с ним ни в плавании наперегонки, ни в нырянии.
Однажды летом он играл в песке на дороге. Целый городок выстроил. Увлёкся и не услышал, как из-за угла соседнего дома прямо на него мчалась тройка рысаков. В коляске сидел сам граф Орлов-Давыдов, владевший всеми окрестными лесами и землёй. Вдруг кони на полном скаку встали как вкопанные. Важный граф чуть было не вывалился из экипажа. Уже накинулся было с бранью на кучера, но тут увидел слепого мальчика перед мордами умных лошадей и смутился.
— Ты чей? — спросил парнишку граф.
— Ерошенко, — робко отвечал перепуганный Вася.
— Лавочника? — И, не дожидаясь ответа, крикнул: — Позвать его сюда!
Явился отец. Граф подал ему руку. Он хорошо знал этого человека с курчавой бородкой. Ведь они частенько встречались по торговым делам.
— Девять лет ему, говоришь? Надо бы учиться, — продолжал граф разговор с отцом. — Ты ведь человек грамотный! Должен понимать. Знаю я одного отставного полковника. Он сейчас ведает в Москве приютом, где обучают слепых детей грамоте, музыке и ремёслам. Я могу и протекцию оказать.
И это во многом решило судьбу Василия. Пришло письмо из Москвы. И в июле 1899 года с ближайшей станции Евдокия Васильевна, провожаемая всеми домочадцами и роднёй, села в вагон третьего класса. Почтовый поезд повёз их в далёкую Москву.
Так сёстры Василия Яковлевича поведали подробности о начале жизненного пути своего брата. К сожалению, кроме даты наступления слепоты и поступления в московский приют для слепых детей нет никаких письменных подтверждений фактов из детства будущего писателя. И это дало повод для многих измышлений.
О школьной жизни даёт представление очерк самого В.Я. Ерошенко «Страничка из моей школьной жизни», написанного на эсперанто. Порядки в приюте были довольно строгие. Школа эта «была закрытого типа, отрезанная от всего мира, — пишет Василий Ерошенко, — учащимся не разрешалось ни выходить из неё после занятий, ни возвращаться в родительский дом на каникулах. Мы всегда были под контролем учителей».
Наказания в заведении были довольно мягкими по тем временам. В классе их никогда не били, а за «глупые вопросы» как своего рода провинность заставляли стоять и даже ставили на колени. За более же серьёзную «вину» могли оставить без обеда или даже ударить рукой. Был такой случай с самим Ерошенко за отставание от строя во время похода в баню и за его разговоры с нищим, которого он со своим товарищем принял за важного господина и в своих воспоминаниях называл «князем ночи».
Описанные им эпизоды с важным китайским сановником и дядей самого Николая II, посетивших приют, как и встреча с нищим научили Ерошенко на всю жизнь во всём сомневаться. В автобиографическом очерке он пишет: «...ночь научила меня прежде всего сомневаться во всём и во всех. Она научила меня не верить ни одному слову наших учителей, ни одной фразе каких бы то ни было авторитетов».
Другие приняли жизнь на веру, успокоились, обзавелись семьями, а Ерошенко говорит о себе: «Ничего не достиг и брожу, сомневаясь во всём и во всех, из страны в страну, и кто может сказать, что в один проклятый день я не стану в тёмном углу шумной улицы, как тот князь ночи, и не протяну руку прохожим за подаянием?»
Этот очерк написан в Шанхае, в самый трудный период жизни Ерошенко, период, полный пессимизма, когда он зарабатывал на свой горький хлеб, работая массажистом. В начале очерка Ерошенко сетует, сравнивая жизнь слепого американца Хоукса со своей: «...тоскуя всегда по природе, я вынужден был всегда жить в шуме таких больших городов, как Москва, Лондон, Токио и так далее. В шуме и гуле этих городов ночью я не мог слышать звёзд, поющих вместе, ночь не учила меня через природу познать Бога».
Однако вернёмся к моим поискам. Город Прохладный — один из райцентров Кабардино-Балкарии, бывшая казачья станица. Там проживал один из «односудьбинцев» Ерошенко — Михаил Павлович Кислов. И я отправляюсь туда целой компанией: с А.И. Масенко и его женой. Михаил Павлович хорошо знал Василия Яковлевича, главное же — учился в том же самом московском приюте на Второй Мещанской улице и хорошо помнил тамошние порядки, учителей...
Без особых приключений мы добираемся до Прохладного, небольшого городка с двухсотлетней историей. Михаил Павлович с супругой встретили нас приветливо, как старых и близких друзей. Ничего удивительного: ведь мы уже переписывались, а с А.И. Масенко они встречались раньше и хорошо знают друг друга.
Михаил Павлович моложе Ерошенко на девять лет. Выглядит ещё бодрым и энергичным, несмотря на полноту и солидную лысину. В московский приют для слепых он поступил в 1909 году, то есть через год после того, как Ерошенко его покинул, но там всё оставалось таким, как прежде: те же порядки и те же учителя. Свои обстоятельные воспоминания Михаил Павлович начал издалека:
— Почти все школы для слепых в старой России содержались на средства Александро-Мариинского попечительства, основанного в 1881 году. В Москве их школа была на Донской улице, и постановка дел у них была на немецкий лад. Школа же, где учился Василий Ерошенко, была от Московского общества призрения и обучения слепых детей. Половина средств для неё давала Городская дума, а вторую половину составляли пожертвования граждан.
Школа находилась тогда на Второй Мещанской улице (ныне улица Гиляровского), рядом с церковью Андриана и Наталии. Примерно на том же уровне, но уже на Первой Мещанской было построено новое здание школы (ныне проспект Мира, 13). А на первоначальном месте сейчас нет ни старого дома, ни церкви, выстроен многоэтажный дом...
Обучение в школе было пятилетним: один год — приготовительный класс, затем четыре класса начальной школы. После этого ученики ещё оставались в приюте в течение четырёх-шести лет, совершенствуясь в ремёслах или музыке. Предельный возраст пребывания — двадцать один год. Наряду с образованием школа давала подготовку к трудовой деятельности, так что питомцы были довольно культурными людьми. Вместе с Ерошенко, как он писал потом, учился даже выходец из баронской семьи по фамилии Лангоф. Всем внушали, что они «учащиеся благородной школы слепых»... Обучение было смешанное. Из пятидесяти учеников примерно половину составляли мальчики и столько же девочки.
— Интересно, какие в школе были порядки? Наверное, драконовские? — продолжаю я расспрашивать.
— Это был интернат, конечно, «закрытого типа», по выражению самого Ерошенко. Но нельзя забывать, что мы были слепыми детьми, большинство из деревень — и в огромном городе. Ко многим приезжали родственники проведывать. А старших, лет пятнадцати-шестнадцати, по договорённости с родителями могли даже отпустить летом на каникулы. Кстати, Ерошенко за год до окончания школы был один раз дома в Обуховке...
— А как насчёт наказаний?
— В школе никого не били. Но наказания существовали, зачастую тяжёлые и унизительные. Например, всю ночь стоять столбом в канцелярии или лишение обеда, особенно воскресного пирога. Ну, и всякие нагоняи, укоры... Директором был Георгий Александрович Витте, человек очень грубый, отставной полковник. Единственное, что в нём было хорошее, — он любил шахматы и играл даже с учениками. В школе поэтому процветал некий культ шахмат...
— Михаил Павлович, а какой точно был распорядок дня?
— Может быть, и удивительно, но помню всё в точности. Подъём — в семь часов утра: умываемся, одеваемся, убираем кровати и ровно без четверти восемь собираемся в школьной церквушке. Молитва. Восемь ноль-ноль — чай. Выдавали каждому по два кусочка сахара и ломтик белого хлеба. Правда, на столах был чёрный хлеб, его можно было есть сколько угодно! И многие налегали на него. Ведь впереди — четыре часа классных занятий!
Уроки начинались без четверти девять и продолжались до обеда, до двенадцати двадцати. В обед (да и вообще!) кормили скверно. В основном щи и жидкая, часто пригоревшая каша, гречневая или пшённая. Только по воскресеньям пироги. После небольшого послеобеденного отдыха с трёх до пяти — трудовое воспитание. С малышами — игры или так называемые фребелевские работы: изготовление лодочек из бумаги, фонариков. Уже во втором классе мальчики делали сумки, гамаки, а девочки вязали носки. В старших классах обучали ремёслам, работали в мастерской. Это, конечно, изготовление корзин, щёток... С шести до семи вечера — время подготовки уроков. Выполняли домашние задания. Затем — полтора часа шло общее чтение художественной литературы. Это были самые интересные часы, очень важные для развития нашего кругозора.
— И в чём заключались эти чтения?
— Читали воспитатели. Один день читал Иван Матвеевич Троицкий, в основном приключенческую литературу: Жюль Верна, Майн Рида, Фенимора Купера... Причём читал он очень выразительно, как артист. Я думаю, что как раз на этих чтениях у Ерошенко пробудилась страсть к путешествиям, по себе знаю... И были случаи, что ученики хотели убежать... в Африку! На другой день читал воспитатель Василий Ильич Ильин. У него мы слушали «Мёртвые души» Гоголя, «Войну и мир» Толстого, «В лесах» и «На горах» Мельникова-Печерского. Читал он тихим, спокойным голосом, но очень быстро.
Воспитатели и сами преподаватели следили за выполнением домашних заданий и тоже читали нам книги. Были они по своим взглядам люди передовые. От них Ерошенко мог почерпнуть вольнолюбивые идеи. Большое место, конечно, занимало религиозное воспитание. Из двадцати четырёх учебных часов в неделю четыре отводилось на изучение Закона Божьего. В школьной церкви мы пели, проходя полный курс так называемого церковного пения. Правда, и светское пение тоже в школе существовало. Обучали и музыке. Например, Ерошенко учился игре на скрипке. Музыке обучали нас артисты Большого театра, по два-три ученика каждый, бесплатно. Но за это такой артист-учитель потом получал особую медаль. Поэтому из школы выходили хорошие музыканты.
Ерошенко учился очень хорошо, у него была прекрасная память. Его школьная кличка «Еролей» оставалась среди близких товарищей ещё десятки лет. Летом ездили мы на дачу в Останкино. Эти поездки были, разумеется, за счёт пожертвований, в основном купцов.
— Михаил Павлович, не помните ли, какая в школе была программа? В каком объёме проходили предметы? — допытывался Анатолий Иванович, сам преподаватель математики в кисловодской школе-интернате для слепых детей.
— Почему же! Помню, — продолжал свой неторопливый рассказ Михаил Павлович. — Предметная программа распределялась так: уже в первом классе изучалась отечественная история, от древних времён до монгольского ига. Уроки чтения проводились по хрестоматии Покровского, где был отрывок из рассказа Тургенева «Муму», многое из книг Аксакова. С первого класса учили наизусть стихотворения. Интересным и весьма полезным был предмет, который назывался природоведением. На нём изучали Москву по специальной рельефной карте. Поэтому все выпускники очень хорошо ориентировались, могли ходить по Москве без провожатых и не заблудиться.
Во втором классе по отечественной истории проходили события от московских князей до Петра Первого. Изучали географию России по специальному учебнику, что продолжалось и в третьем классе. По литературе учили наизусть стихотворения и начинали писать изложения.
В третьем классе по истории изучали период от Петра Первого до Александра Третьего. По литературе — Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Никитина. По математике — арифметика, и уже довольно серьёзно. Так, в четвёртом классе проходили дроби, проценты. На последнем году обучения изучалась древняя история: Греция, Рим. А по географии — зарубежные страны.
— Вы, Михаил Павлович, упомянули, что ещё в стенах школы Ерошенко был свободолюбив и пропитан духом непокорности. Это видно из его воспоминаний «Странички из моей школьной жизни». Вроде бы получается противоречие: воспитатели оказывали положительное воздействие, а сам Ерошенко пишет, что им вбивали расовые предрассудки, шовинистические понятия. Например, о китайцах, дескать, они больше всего любят деньги, в погоне за которыми продают всё и вся. Как это можно объяснить?
— Никакого противоречия, — возражает Михаил Павлович, — общее воспитание, как и во всех школах царской России, было именно с налётом великорусского шовинизма. Но достаточно одного-двух воспитателей с передовыми взглядами, которых они хотя почти что и не высказывали, а держали как бы нейтралитет, и это уже положительно влияет на мировоззрение учеников. А книги, которые они читали! Тот же Фенимор Купер, Марк Твен! Вполне достаточно, чтобы стало ясно: все люди — братья. Чёрные, жёлтые, краснокожие — такие же люди, ничуть не хуже белых...
Русская классическая литература — самая демократическая и свободолюбивая. Достаточно одного знакомства с нею, чтобы быть почти революционером! Тем более надо учесть казарменные условия в приюте, естественно, в них вынашивается стремление к чему-то лучшему, к свободе... И ещё. То было время, когда повсюду носился революционный дух, время революции 1905 года. Перепуганный директор приюта запретил чтение всех газет! Этот запрет был снят только после начала войны в 1914 году, когда на страницах газет стал процветать ура-патриотизм и даже шовинизм.
— Конечно, Ерошенко всю жизнь был гуманистом и интернационалистом. А начало этому явно заложено ещё в школьные годы. Это видно из его воспоминаний. А какие ещё примеры лично вы, Михаил Павлович, можете привести на этот счёт?
— Ерошенко слыл в школе «сочинителем»... Даже мы, учащиеся, поступившие в приют после его ухода, слышали от старшеклассников о его таланте придумывать длинные сказки. В школе исполнялась знаменитая «Фуга», стихи и мелодия которой принадлежат Ерошенко. Её ноты есть, вероятно, у некоего Ивана Клюхина, учившегося вместе с Ерошенко. Я думаю, — продолжал Михаил Павлович, — Ерошенко выпустили из приюта в 1908 году раньше срока. Ведь в то время был «слишком вольный дух». И его начали всячески искоренять. Как бы Ерошенко не попал под колесо репрессий. Это вполне вероятно.
Дружеская и задушевная беседа закончилась обедом и чаепитием. Михаил Павлович ещё много рассказывал о своей жизни, о встречах и беседах с Ерошенко. Никогда не забудется эта тёплая встреча. И горько подумать, что не прошло после неё и года, а замечательного Михаила Павловича Кислова не стало.
Продолжение следует...