Хорошие и плохие, или Альбом хороших людей
Маша Лукашкина ("Школьный Вестник" № 3 за 2017 г.)
Хорошие и плохие, или Альбом хороших людей
Отметина на стене
Несколько минут Вика звонила в дверь, снова и снова, и вот уже не отрывая пальца от кнопки звонка, удивляясь тому, что дед ей не открывает. «Уснул? Моется? Ушёл в магазин?» За те семь лет, что он встречал её из школы, такое случилось впервые. Конечно, у Вики были ключи от дома, но пользовалась она ими не часто, к тому же обо всех «форс-мажорных», как называл их дед, обстоятельствах он, бывший военный, всегда договаривался с нею заранее.
Дверь оказалась не заперта и распахнулась, лишь только Вика повернула ручку...
Тишина в квартире настораживала. Девочка сделала шаг и огляделась. На стене коридора, который они с дедом недавно оклеили голубыми обоями в полоску, красовалась рваная поперечная отметина — подсказка, ключ к тому нехорошему, что, видимо, случилось тут, если верить Агате Кристи…
В чём в чём, а в наблюдательности Вике отказать было нельзя. Она мигом заметила и ботинки деда, стоящие в углу прихожей, и синюю его куртку на вешалке.
— Де-ед! — крикнула Вика.
Из соседней квартиры, запахивая на груди кофту, вышла соседка, о которой Вика давно составила мнение: «клуша».
— Вот и хорошо, что ты пришла, Викушка. А Николая Иваныча увезли. На «Скорой». Часа два назад.
— Куда?
— В больницу. С сердцем. Восемьдесят пять лет — не шутка. Он у тебя ещё герой…
— Номер знаете?
— Номер?..
— В какую больницу его увезли? Не спросили?
— Не успела, — расстроилась соседка. — Так всё неожиданно случилось…
Они помолчали.
— Проходи, пообедаем вместе… Я котлет нажарила…
— Спасибо, нет, — оборвала её Вика.
— Ну, если что… А то и ночевать приходи. Одной-то тебе страшно будет, — сочувственно сказала соседка. — Маме позвони. Она ведь у тебя в Одессе живёт?
Вика молча повернулась и пошла к себе. «Скорая». Вот разгадка всему. И открытой двери, и рваным обоям на стене. «Носилками задели», — подумала Вика. И эта мысль о беспомощном, распростёртом на носилках деде, всегда бодром и чисто выбритом, всколыхнула её так сильно, что она едва удержалась, чтобы не зареветь в голос.
В комнату из распахнутой настежь форточки несло холодом. Жёлтая жестяная коробка, в которой дед хранил лекарства, была вытащена из шкафа и стояла на краю стола. С неприбранного дивана свисал его любимый свитер с оленями.
Вика закрыла форточку, подняла с пола рассыпанные таблетки.
Звонок.
Вика бросилась к телефону.
— Алё!
Чужой женский голос сказал:
— Позови кого-нибудь из взрослых.
— Пожалуйста, обращайтесь ко мне на «вы», — попросила Вика.
— Кем вы приходитесь Смирнову Николаю Ивановичу? — чуть помедлив, спросил голос.
— Внучкой, — ответила Вика.
— Вам звонят из пятьдесят седьмой больницы. Сообщаем, что ваш дедушка, Смирнов Николай Иванович, в 12.45 скончался от сердечного приступа.
Дед
Строго говоря, приходился он Вике прадедом. Дедом называла его мать Вики. Дедом вслед за ней стала звать его и Вика. Жил он в Москве, и впервые девочка увидела его года в четыре. Обрывочные ранние её воспоминания о приезде деда в Одессу по случаю второго замужества мамы сводились к ощущению: «С дедушкой мне было хорошо». Они много гуляли, серьёзная маленькая девочка и красивый седой старик. На них с удовольствием оглядывались прохожие. Вика помнила и тёплый от солнца асфальт, и первую траву, и цветы мать-и-мачехи, и «дракона» — затейливую трёхголовую корягу на одесском пляже. В формочках для куличиков Вика несла дракону песочные «торты», украшенные камушками и травой. Дед кивал одобрительно, гладил дракона то по одной шее, то по другой. «А что он будет кушать зимой?» — спросила однажды Вика, и дед, пряча улыбку, ответил: «Не останется голодным. Кого-нибудь слопает, на то он и дракон». Вика критически взглянула на деда, а потом, по-детски махнув в его сторону ладошкой, сказала: «Ну-у… Дедушка, с тобой ни о чём нельзя разговаривать серьёзно!»
Погостив несколько дней, дед уехал — а жизнь продолжилась, пусть и не такая интересная, как с ним, но вполне терпимая. Натягивание колготок по утрам, детсадовские занятия, компот через макаронину, тихий час и прогулки с группой «на своей территории». Что до жизни домашней, то и с дядей Володей, маминым мужем, Вика поначалу ладила. Дядя Володя был человеком, как считали все, добрым, и даже с рождением маленького Никитки хуже относиться к Вике не стал. Покупал для неё мандарины, сводил пару раз в кукольный театр и даже улыбался ей искренне.
Всё изменилось после неприятного случая. Вика лежала тогда с ангиной. У неё нестерпимо драло горло — и плач младенца очень её донимал. Мать с отчимом ужинали в кухне под телевизор, который дядя Володя обычно включал, возвращаясь с работы.
Никитка не успокаивался.
Вика осторожно спустила ноги с кровати, встала, выглянула из-за шкафа, перегородившего комнату. Так и есть. Никитка потерял соску. Вика нагнулась за ней, подняла, облизала — как мама делала! — и сунула красному от ора братишке прямо в открытый рот. И тут её крепко и зло ударили чуть пониже спины… Отчим.
Вика обернулась к нему и, глядя снизу вверх полными слёз глазами, отчётливо произнесла: «Ду-рак». И всё. Отношения закончились сразу.
Вика
«Токмачка», — в сердцах говорила о ней мать. Токмаков была фамилия Викиного отца. Как знала девочка из разговоров взрослых, он ушёл из семьи ещё до её рождения. Не осталось даже фотографий. Но и без них, повзрослев, Вика поверила: она в «отцову породу». Ни круглого маминого лица, ни виноватой её торопливости, ни несчастного её свойства покрываться красными пятнами, вспыхивать от любого пустяка у девочки не было и в помине.
Та недетская твёрдость, с которой Вика держалась после ссоры с отчимом, тот бойкот, который она ему негласно объявила, поражали всех, кто бывал в их доме.
— Перед тобой, как перед большой, извинились, всё тебе про микробы объяснили, — выговаривала ей подруга матери, — а ты… Неглупая девочка, должна бы понимать…
— Оставьте её в покое, — сказал врач, к которому мать, отчаявшись, привела дочку. — Не объясняйте ей больше ничего, не ругайте.
Вернувшись от врача домой, мама кинулась варить борщ. Бросила в кастрюлю ложку соли, зачерпнула бордовое варево половником и, обжигаясь, хлебнула. Задумалась, сморщив лицо. И ещё добавила соли. И помешала. И снова хлебнула. Бросила половник в кастрюлю, выключила газ.
Вика глядела на неё молча. Как та маска индейца, что висела рядом с телефоном. Неподвижные глаза. Плотно сжатые губы.
Сели обедать. Мама налила ей борща, протянула кусок чёрного хлеба. Вика положила ложку на стол и молча пошла в комнату.
Ни встревоженные вопросы, ни ласковые просьбы, ни, наконец, поставленная перед её кроватью тарелка с любимыми макаронами не заставили её поесть.
Спустя две недели приехал дед. Поцеловав мать, подошёл к Вике. Та, как зверёк, затравленно глядела на него, ждала, что он скажет.
Дед стоял прямо, не наклоняясь к девочке, не присаживаясь на корточки.
— Ухо-Викухо, ступай ко мне жить. А?
Без деда
Страшно одной ей в ту ночь не было. Напялив на себя просторный дедов свитер, Вика долго ходила по квартире, а после, потушив свет, села перед телевизором и принялась щёлкать пультом, переключая с одного канала на другой.
На диване она и уснула, не раздеваясь, подложив под щёку диванную подушку и с пультом в руке. Словно унеслась куда-то, без мыслей, без чувств, — и сон ей приснился обычный, неплохой. В этом сне были и она, и дедушка, и летняя жара, и почему-то чай с вафлями на балконе, и соседская кошка Миледи. Кошка ходила рядом, щурилась, тёрлась о колени, выманивала кусочек. Дед наливал кипяток из чайника, шутил, отгонял полотенцем мух.
Проснулась Вика в половине восьмого, от жужжания будильника на мобильном. В окне занималось утро. Тёмно-синее, глубокое, зимнее. И сразу вспомнились вчерашние телефонные звонки, испуганный голос мамы, её торопливое обещание поскорее приехать, и причитания соседки, несколько раз порывавшейся её накормить, и наставления бабы Тани — дедовой племянницы — насчёт двери и газа…
«Не просыпаться бы, — думала Вика. — Спать и спать. Чтобы всё было, как раньше».
Она глядела на стрелку часов, подползающую к восьми, слушала, как одна за другой заводятся машины во дворе, и вспоминала, какой сегодня день недели и какой урок в школе идёт первым…
На алгебре, как всегда, не обошлось без прикола. «Из пункта А в пункт Б выехал велосипедист», — диктовала условия задачи Ромашка, она же Ольга Романовна. «На чём, на чём он ехал?» — спрашивали с последней парты. «Этого в условии не сказано», — отвечала молоденькая Ромашка, и класс взрывался хохотом. Смеялась и Вика. Ей казалось, что если продолжать жить как прежде, ходить в школу, смеяться как ни в чём ни бывало, можно обмануть время, отсрочить тот момент, когда изменения всё же наступят, и, понятно, не к лучшему.
— А т-ты н-ничего д-держишься, — догнал Вику на улице соседский Гоша, которого в школе звали только по фамилии: Кадышев.
— Ты это о чём? — подняла она в ответ брови.
— В-весь п-подъезд знает, — шмыгнул он носом.
— И что? — сухо спросила она.
— Ж-жалко. Х-хороший был человек.
Вика взглянула искоса на Гошку. И тон, и лицо его не оставляли никакого сомнения в том, что говорит он от души.
— А ты с рождения заикался? — спросила Вика. — Или испугал тебя кто?
— П-петуха в деревне у-увидел, — ответил Гоша с какой-то даже гордостью.
— Петуха? — не поверила Вика.
— Мне д-два года было, — привычно объяснил Гоша и пожал плечами. — Н-ничего. Н-нормально. Й-а-а привык.
— А в школе?
— П-па-ачти не спрашивают.
Вика остановилась, обхватила рукой дерево и принялась хохотать, пока не выступили слёзы. Вика смахнула их варежкой.
Некоторое время они шли рядом, с интересом поглядывая друг на друга.
— А-а-адесса в-весёлый г-город?
— Для кого как, — пожала плечами Вика.
— Т-там будешь жить?
— Нет.
— С-слушай, а к-квартира п-п-п-риватизирована? — решился спросить Гоша о том, что занимало со вчерашнего вечера двор и обсуждалось вполголоса Гошкиными родными.
— Ага. На твоё имя, — ответила Вика и толкнула входную дверь.
Документы
Войдя в квартиру, Вика скинула сапоги, куртку и прошла к комоду, где дедушка хранил документы; выдвинула верхний ящик. Оплаченные счета за квартиру, сколотые большой канцелярской скрепкой. Ещё счета. За электричество и за междугородные разговоры. В старой кожаной сумке — паспорт, пенсионное свидетельство, удостоверение ветерана войны. Свидетельство о праве собственности на квартиру.
На дне ящика, в прозрачном пакете — гербовая бумага с голубой двуглавой птицей. Завещание. «Из принадлежащего мне имущества завещаю…» — и дальше мамино имя. «У тебя есть мама», — вспомнила Вика слова, которые дед повторял ей время от времени.
В нижнем ящике комода оказались старые ботинки, сложенные по известному правилу «пятка-носок, носок-пятка», бархатная коробочка с боевыми медалями и наградными планками, большая обувная коробка со старыми фотографическими принадлежностями, потрёпанный вещмешок, который по-военному звался уважительно: сидор, — а ещё пахучий одеколон «Шипр» и много разных пакетов, крест-накрест перевязанных бечёвкой. «Академия», «Тбилиси», «Германия», «Барнаул». На одном из пакетов чётким дедовым почерком было выведено: «Вика».
Вика высыпала содержимое пакета на диван.
Несколько младенческих Викиных фотографий — из тех, что когда-то присылала деду мать; письма её из Одессы, старые Викины рисунки, школьный Викин дневник с пятёрками за второй класс, грамота за первое место в лыжном кроссе и альбом, из-за которого у Вики с дедушкой несколько лет тому назад случилась единственная серьёзная в их жизни ссора. Альбом, пропавший с глаз долой и о котором Вика уже не вспоминала.
Счастливый день
Была в младших классах Викиной московской школы традиция: сразу после торжественной раздачи конфет именинник шёл с пакетом по классу и каждый опускал ему в пакет что-нибудь. И пусть ничего особо ценного в этих подарках не было… Целый год малыши ждали — каждый своего праздника, ну когда же, когда… Одиннадцатого мая обходила одноклассников и Вика. В третьем классе помимо прочего «богатства» — кучи брелоков, фломастеров и мягких игрушек — ей в пакет положили этот альбом.
Идея созрела у Вики по дороге домой внезапно, сама собой…
— Дед, можно взять фотографии из ящика? Я их в альбом наклею.
Фотографий было много, особенно новых, с Викой. Эти дедушка снимал «цифрой». Фотографии школьные, праздничные, лагерные и дачные (в гостях у бабы Тани). Помимо этих, в чёрных фотографических пакетах хранились у деда и другие снимки: старые, чёрно-белые. Фотографии без уголков, потрескавшиеся, тусклые. Дед порой доставал их из ящика и охотно, подробно рассказывал о каждой. Особенно Вика любила слушать о той, старой, где он в обнимку с двумя такими же, как он, мальчишками — соседями по коммунальной квартире — сидит на белом полотняном диване.
— Вот с этим, Димкой его звали, — вспоминал дед, — мы в тридцать четвёртом году зимой ловили лису… Услышали, что под Москвой, на станции Тарасовская, кто-то видел лису… большую, рыжую… Взяли с собой верёвку…
— Зачем верёвку? — замирала от сладкого ужаса Вика.
— Не голыми же руками лису ловить, — объяснял дед.
— И?.. — замирала Вика. Хотя много раз слышала и о Ярославском вокзале, на который «два глупых пацана» от Красных ворот отправились пешком, и об электричке, в которую они сели «зайцами», потому что денег у них не было.
— А вот этого, Павлика, — дед щёлкал пальцем по фотографии, — мы с собой не взяли. Он в школу ещё не ходил и трусоват был для такого серьёзного дела…
Вика вглядывалась в Павлика…
— А потом? — спрашивала она, заранее зная ответ.
— Потом, — продолжал дед, — мы ходили по лесу. Долго ходили… Замёрзли, устали, едва не заблудились. Вышли поздно вечером к станции — а там уж нас ждут. Родители в милицию обратились.
— Павлик вас сдал? — суживала глаза Вика.
— Он. Обиделся и слово за слово рассказал всё своей бабушке. Куда мы уехали и зачем. Та звонить моей матери на службу…
— А потом?
— Потом, — вздыхал дед, — меня соседки на кухне долго донимали: «Поймал лису?» Ну, и от отца влетело мне тогда крепко…
— Бил? — ахала Вика.
— Да уж всыпал ремнём... По первое число! — качал головой дедушка.
— Родной отец? — допытывалась Вика.
— Между близкими людьми чего не случается, — серьёзно отвечал дед, — жизнь длинная.
Ссора
Вика вспомнила, как, вернувшись в тот счастливый день с пакетом из школы, она новыми фломастерами уверенно и красиво вывела на обложке новенького альбома: «АЛЬБОМ ХОРОШИХ ЛЮДЕЙ».
Дальше дело пошло не так быстро. Рассматривая фотографии по одной, она какие-то оставляла, какие-то откладывала в сторону. Вспоминала, обдумывала, нахмурив лоб. И наконец взяла в руки ножницы. Вырезала, убрала с той фотографии, где трое мальчишек, предателя Павлика. Наклеила искромсанную фотографию в новый альбом, сразу после той, целой, где маленький дедушка рядом с деревянной лошадкой.
Из всех семейных дедовых фотографий выбрала ту, на которой он был снят без отца, с одной матерью. Не тронула ножницами фронтовые снимки деда, наклеила их в альбом все – ведь дед не отзывался ни о ком из фронтовых друзей плохо. А вот снимкам цветным, на которых были те, кого Вика знала не только понаслышке, досталось крепко. Вика резала их решительно, оставляя от некоторых лишь рожки да ножки.
За этим увлекательным занятием и застал её дед. Секунду или две стоял он над внучкой, а потом молча захлопнул перед нею альбом, прочитал название.
— Дожили, — сказал будто и не ей, ладонью сгрёб обрезки фотографий в одну бумажную горку. — Резала? Клей, как было.
На Вику точно ведро холодной воды вылили.
Тот самый альбом
Впечатление было другим. Будто глядишь на сто лет пролежавшую в шкафу старую игрушку или любимую вещь, из которой давно вырос, и в глаза бросается то, чего ты раньше в упор не видел.
И тот самый почерк, за который Вику в младших классах хвалили и которым она очень гордилась, показался ей сейчас неуверенным и детским. И возвращённый в альбом, на своё место, Павлик (вместе с дедом, помирившись, клеили!) не вызвал у неё былой неприязни, будто случайно встреченный на улице одногруппник из детского сада. Подумаешь, дрались, когда были малышами. Что с того? Сейчас взглянули друг на друга и пошли — каждый своею дорогой.
Все эти склейки на фотографиях были заметными, но не страшными. Как раны, что зажили, шрамы, что побелели. И всё же каких-то кусочков фотографий им с дедом найти так и не удалось. Вот белое пятно — на снимке, сделанном на новогоднем утреннике в школе. «Кто? За что?» — Вика уже и не вспомнила.
Жаль, что с этой, лагерной, навсегда пропал Лёша — вожатый пятого отряда, красавчик и лапочка, попросивший девчонок не шуметь в тихий час — за кино, на которое пускали только старшие отряды, — и забывший о них перед началом этого кино напрочь. А вот здесь на фото раньше стояла толстая Настя, что начала было распоряжаться на её дне рождения.
— Ты у меня в гостях и будешь делать то, что я скажу, — заявила ей тогда Вика.
Неизвестно, чем бы закончилось дело, если бы не вмешательство деда, потащившего всех на улицу играть в лапту — игру, о которой никто из гостей и не слышал.
Мамины письма
«Дедушка», — с нежностью подумала Вика, и к горлу её подкатил комок. Дедушка… Самый лучший, самый-самый. Семь лет она чувствовала себя с ним как за каменной стеной. А что дальше? Куда теперь?.. Не к бабе Тане же? Вика вспомнила тяжеленную шубу с капюшоном, которую та приволокла ей недавно, уговаривая надеть. «В курточке зимой холодно, да и штанишки тебе, девочке, нужны тёплые». — Вика досадливо поморщилась…
Семь лет они жили с дедом душа в душу; одинаково любили гречневую кашу, не тужили, если сыра к макаронам не было, — ели макароны так, с подсолнечным маслом и сахарным песком... А что теперь? Эти жирные щи, которые готовит баба Таня? Их, что ли, хлебать под уговоры: «Кушай, детка»? Нет, характер у бабы Тани непрошибаемый. Другая давно бы поняла, обиделась на явное Викино нежелание с нею контачить. А эта – нет. Лезет со своей заботой и лезет. И с такой жить?..
«У тебя есть мама», — вспомнила она слова дедушки. Мама… О чём она писала все эти годы деду? Стопка маминых писем лежала рядом, только руку протянуть… Вика встала, прошла в коридор и закрыла входную дверь на задвижку. У бабы Тани (а сваливалась она к ним с дедом всегда как снег на голову!) имелся ключ от квартиры.
Вика поджала под себя ноги, устроилась на диване поудобнее...
«Дорогой дедушка!
Спасибо за письмо и за посылочку. Очень обрадовалась батончикам. Таких конфет, как в Москве, здесь не купишь. Погремушку твою повесила над самой кроваткой Вики, чтобы она училась фиксировать взгляд на близких предметах».
«В 11 месяцев и 6 дней доча пошла. Ещё недавно боялась отпускать мою руку, а вчера в парке увидела заводную машину, прошла шагов десять и осторожно села на землю».
«Вот некоторые из Викиных слов на сегодняшний день (Вике 1 год и 3 месяца): Мама, па — пирамидка, няням — кошка, каяка — коляска, бука — булка».
«Книжки, что ты прислал, мы с удовольствием читаем, особенно нравится «Айболит», вот это место: «И пришёл к Айболиту Барбос. МЕНЯ КУРИЦА КЛЮНУЛА В НОС!» Последние слова Вика повторяет и смеётся. И трёт свой носик».
«Поблагодари тётю Таню за шапку, её подарок Викочке впору».
«В четыре года и два месяца Вика научилась кататься на двухколёсном велосипеде. Сама села и поехала. Упала на повороте и даже не заплакала. Отчаянная!»
«Дали нам в детском саду задание нарисовать капусту для Праздника урожая. Вышло не очень, Вика поглядела, сказала: «Цветок». Я позвонила Володе, и вечером он принёс нам огромный кочан капусты, поставил перед собой и замечательно нарисовал, очень похоже».
Вика помнила первый свой двухколёсный велосипед. И разбитые свои коленки. Помнила и рисунки из любимой книжки Чуковского, и Праздник урожая, на котором её наряд Капусты был признан лучшим… Этим письмом, о капусте, стопка писем и кончалась… А где же другие? Не эти, такие неожиданно милые, подробные и обстоятельные... Другие. Письма о плохом: об уходе из семьи отца, о её, Викином, разладе с дядей Володей, о том самом бойкоте... В том, что плохие письма были, Вика не сомневалась. Не просто же так забрал её в Москву дед?..
Почему же те письма он не сохранил? А может, спрятал где?.. «Тут ещё думать надо», — вспомнила Вика любимую дедову присказку.
Суббота
В субботу Вика ходила на ирландские танцы. Собралась и сегодня. Бросила в сумку чёрный гимнастический купальник и юбку с зелёной вставкой. Не забыла ни гетры, ни балетки, ни туфли на широком каблуке.
И, как всегда, пришла одной из первых. Переодевшись, заглянула в пустой репетиционный зал, встала у станка на своё обычное место, начала разминаться. Плие. Батман фондю. Жете. И снова плие. «И-раз, и-два...» Слегка улыбнулась показавшей ей большой палец Кате, перекинулась парой слов с влетевшей в зал Чичи.
Занятие прошло как обычно. Сначала класс, потом ирландские танцы с прижатыми к туловищу руками и неподвижным лицом. Все эти джиги, рилы и свиши очень пришлись Вике. Да и степ, который они танцевали в конце занятия в специальной степовой обуви, получался у неё здорово, с ровным чётким красивым ударом. «Ум-па-па. Ум-па-па». Но за что её действительно хвалили, так это за прыжки, за это давшееся ей от природы умение, прыгая, зависать на мгновение в воздухе.
«Ирландские танцы, — любил повторять им руководитель студии, — особенные. Это танцы фей. Полётные и воздушные, в отличие от других народных». Слыша это, девчонки считали себя избранными и старались вовсю.
Раз-два-три-четыре-пять-и, шесть-и, семь-и, восемь.
И снова. До боли в ногах и тёмных пятен на купальниках.
Раз-два-три-четыре-пять-и, шесть-и, семь-и, восемь.
— Привет, фея! — сказала Вика в раздевалке отдыхающей на скамейке Чичи. И Чичи в ответ заулыбалась ей своей широченной — рот хоть завязочки пришей! — улыбкой. Заниматься танцами они начали в одно время. Вика сразу заметила эту смешливую девочку с оттопыренными ушами, над которыми красовались две туго скрученные в ракушки косички (одна косичка была скручена слева направо, другая — справа налево). Вика мысленно стала называть девчонку Чичи и позже, узнав настоящее её имя — Света, отчего-то удивилась. А Света на имя Чичи не обиделась. Характер у неё оказался под стать внешности — лёгким и радостным.
Любое дело, которое затевала Вика, оказывалось незабываемым, как удавшийся праздник, если в нём участвовала Чичи, — будь то гадание на кофейной гуще или умывание снегом.
— Что делать будем? — спросила Чичи, когда они вышли из студии. — Погуляем по «Рамстору»?
— Ходят слухи, — задумчиво сказала Вика, — что на станции Тарасовская кто-то видел лису. Большую, рыжую…
— Я только домой позвоню, что задержусь, — недолго думая ответила Чичи.
Тарасовская
Купить билеты на электричку им всё же пришлось. Без билетов их просто не пустили бы на перрон. Заплатив за проезд («туда и обратно»), они прошли через турникеты Ярославского вокзала. Дождались поезда, ехали полчаса от Москвы, друг напротив друга. Смеялись и жестикулировали, подражая языку глухонемых. А когда вышли на станции и огляделись, то увидели большой железнодорожный мост, а ещё дома и дома — по обе стороны платформы.
— Где тут лес? — удивлённо спросила Чичи. Вика неопределённо пожала плечами.
Молча пошли они по улице в ту сторону, где строения казались не такими высокими и новыми.
Погода была морозной, от холодного воздуха перехватывало дыхание. Вика натянула повыше шарф.
— А твой дедушка… Он, наверное, беспокоится? — спросила вдруг Чичи.
— Дедушка умер, — ответила Вика просто.
— Умер?! Когда? — вскрикнула Чичи и в испуге прикрыла рот ладошкой. Из глаз её покатились слёзы.
Какое-то время девочки стояли посреди улицы обнявшись. Потом Вика решительно отодвинула от себя Свету.
— Не надо. И вообще… холодно.
— Я видела тут почту, — вспомнила Чичи. — Это недалеко. Пошли.
На почте
Закрыв за собой дверь, девочки встали у батареи и несколько минут грелись, растирая покрасневшие от холода руки. На почте было по-домашнему тепло. И пусто — наверное, из-за субботы. Какой-то старик заполнял бланк почтового перевода, сидя на единственном здесь стуле. Девочки прошли за перегородку, над которой была вывеска «Интернет», туда, где перед чёрными экранами компьютеров стояли синие компьютерные кресла.
— Сначала оплатите, — сунулась к ним женщина в форменном халате.
— Разрешите нам здесь остаться, — попросила Чичи. — Мы ничего включать не будем, только погреемся.
Женщина поглядела на неё и, покачав головой, отошла.
— Грейтесь, — отозвалась она откуда-то из глубины почты.
— Викочка, и что же теперь? — шёпотом спросила Света.
— В 21.18 из Одессы прибывает поезд, — сказала Вика. — Приезжает мама. Никуда не денешься, звонит два раза в сутки. Мне и бабе Тане. Во вторник похороны.
— А какая она у тебя? — осторожно спросила Чичи.
— Другая, — коротко ответила Вика.
— Какая-какая?
— Мы не похожи, — пояснила Вика. — Я сладкого не ем, а она конфеты обожает. Батончики.
— Ты давно её видела?
— Этим летом. Но, считай, и не разговаривала с ней ни разу.
— Как? — поразилась Чичи.
— Ну, сказала я ей «здравствуйте-спасибо». И ничего больше. И вообще… Она деду призналась, что боится меня.
— Ты уверена?
— Ещё бы. Она с дедом на кухне сидела, плакала. Я слышала, она ещё сказала, что отвыкла любить меня.
— Нет, нет, не может быть. Всё возвратится.
— Да что ты понимаешь! — чуть не в голос крикнула Вика. — У тебя отец…
Девочки помолчали.
— Вика, — осторожно спросила Чичи. – А ты... Как же ты теперь?
Успеем
— Мама, наверное, решит взять меня к себе, — усмехнулась Вика, — или бабу Таню ко мне приставит. А я… я одна жить буду. Вот исполнится мне восемнадцать, я в Ирландию переберусь. Там трава изумрудного цвета. Я знаю. И люди там...
— Какие? Какие там люди? – с любопытством спросила Чичи.
— Разные. Но в основном высокие, рыжие, сильные. Весёлые... – Вика счастливо улыбнулась.
— Как в Одессе? – притворно удивилась Чичи.
— Далась вам эта Одесса, — с досадой сказала Вика.
— А как бы к этому отнёсся твой дедушка? — вдруг спросила Чичи.
Вика помолчала.
— Тут ещё думать надо, — наконец ответила она, невольно подражая дедовой интонации.
Чичи изучаюше поглядела на неё, а потом потянулась к рюкзаку за мобильным — узнать время.
— Ой, — спохватилась она, — не успеваем.
— Поезд прибывает в 21.18, — сухо сказала Вика. — Так что мама доберётся до меня не раньше половины одиннадцатого.
— Идём! — Чичи решительно тянула Вику за собой. — На какой вокзал она приезжает? И как её зовут?
Слова «не твоё дело» уже готовы были сорваться у Вики с языка. Остановило её, наверное, удивление: Вика не узнавала покладистой своей подружки.
К станции они шли по тёмной улице быстро, почти бегом.
— Ждать пятнадцать минут, — сказала Чичи, изучив расписание. — Успеем.
Стоять на одном месте было холодно.
— Диагональ с полечным шагом, — негромко сказала Чичи. — Держим линию!
Сжав в кулаки руки и притоптывая, они двинулись вдоль узкой платформы. Прошли по ней до конца и повернули обратно. И так несколько раз. Слаженно, как в репетиционном зале, под одну, столько раз слышанную мелодию джиги.
Чичи остановилась у витрины продуктовой палатки, вытащила из заднего кармана джинсов деньги — несколько бумажек, пересчитала, обернулась к Вике.
— Сколько у тебя с собой?
— Рублей сто.
— Дайте нам, пожалуйста, — улыбнулась продавщице Чичи, — кило апельсинов и коробку конфет.
Вика стала молча расстёгивать сумку.
— Кажется, шумит, — выдохнул кто-то у них за спиной.
Вдали замаячил огонёк электрички.