МАННА НЕБЕСНАЯ

Людмила Митрохина ("Школьный Вестник" №8 за 2018 год)

МАННА НЕБЕСНАЯ

Глеб спал глубоким тревожным сном, веки незрячих глаз подергивались, будто он наблюдал яркие, быстро мелькающие кадры. Ему снился странный тяжёлый чёрно-белый сон, в котором повторялось одно и то же: шум листвы, карканье ворон над головой, узкая неровная тропа, по которой к чему-то деревянному, стоящему под ногами, его вели под руки неизвестные люди. Он натыкался на это и останавливался. Он знал, что там, в деревянном ящике, спит его любимая баба Лёля, и недоумевал, почему именно в ящике. Его просили наклониться и попрощаться с ней. Он наклонялся и прикасался, но не к ней, а к какому-то холодному гладкому камню. Ужас пронизывал его с головы до ног. Он вырывался и бежал назад, но его опять приводили, наклоняли над ледяным камнем, в который он упирался двумя руками, чувствуя страшную отстранённую неподвижность смерти…
Глеб проснулся от глухих стуков в ушах. Сердце билось, как у кролика, которого он однажды держал в руках. Бабушка тогда сказала ему, что так часто бьётся сердце и у людей, если их напугать. Ему было жаль кролика, он не хотел его пугать и положил его осторожно в клетку. Страх и сердцебиение были едины — он это запомнил. Он вспомнил вчерашний день, похороны бабушки Лёли, с которой был неразлучен почти все свои неполные восемнадцать лет. Ныла грудь, болела голова, было холодно и как-то безразлично в этой чужой квартире, куда его непонятно зачем привели, сказав, что на время. Здесь жила его мать Нина, с которой он очень редко виделся, и то только у бабушки. Отца он не знал. Бабушка говорила, что он послана ей Богом взамен пропавшего без вести во второй Чеченской войне сына. И она стала для него всем — и отцом, и матерью, и опорой в его безмерном тёмном пространстве.
Прошлое будто оборвалось с крутой скалы, катясь по закоулкам памяти в какую-то таинственную нишу, где собирались все его воспоминания, весь его опыт, дороже которого у него сейчас ничего не было. Это был его клад. И в эту свою накопленную опытом жизнь, выстроенную руками и сердцем бабушки, он никого не мог допустить. Звуки другой, новой жизни лишь отдалённо доходили до его сознания, как эхо огромной тревожной бездны, в которую кидали мысли и слова, словно камушки для проверки глубины этой бездонности.
Несмотря на плотную тишину постоянно закрытого для него на замки дома, Глеб ощущал биение жизни, представляя себя за стеклянной стеной, за которой торопливо ходили люди, шуршали шины машин, слышались голоса, шумела листва деревьев… Всё то, что происходит на улице, и что нельзя было «осмотреть» руками, представлялось ему незначительным, в уменьшенном виде. Иногда ему казалось, что люди за стеклянной стеной видят его, даже наблюдают за ним. И тогда он терялся, внутренне сжимался, стараясь стать незаметным. Движения его становились неуверенными, он терял ориентиры в пространстве, натыкался на стены и косяки дверей.
Бабушкина квартира, в которой они жили, была просторная, из трёх комнат. Там он знал всё и легко обходился без белой трости. А сейчас ему казалось, что он словно в клетке. Несколько раз он обходил комнату, осторожно ощупывая все углы, стены и предметы, но никак не мог запомнить, где дверь. Глеб понимал, что надо сосредоточиться, взять себя в руки, но эта комната действовала на него странным образом — он не чувствовал себя в ней в безопасности и сильно нервничал. Что-то точило его непонятной тревогой, и очень хотелось вернуться домой.
Хлопнула входная дверь. Послышались громкие голоса и тяжёлые шаги. Он узнал воркующий вкрадчивый голос матери, перебиваемый резкими фразами густого баритона с непонятным акцентом:
— И за что мне это наказание, за что, Джудик? Всё шло как по маслу. Она должна была протянуть ещё годков десять. Мы тогда бы всё сделали, как надо, не торопясь, по нашему плану. Уехать из этого рая и получить проблем по горло…
— Ноу проблем, Нинон! Полгода — и всё о'кей. А сейчас дела. Потом наверстаешь свой рай с прибылью.
— С лихвой, у нас говорят, — ответила Нина. — Да тише ты! Пойду что-нибудь приготовлю. Даже не знаю, как я с этим справлюсь! Пожалей меня, Джудик, милый. Ты обещал мне помочь, не забудь.
— За определённую плату, дорогая.  
— В кредит, дорогой.
Рай, о котором говорила мать, Глеб представлял смутно. Он только знал, что она много лет проживала нелегально в Америке, работала нянькой у русских эмигрантов, так как не знала английского языка. В последнее время она нашла семью с двумя собачками, убирала дом и выводила собачек на прогулку. Это, видимо, и был её рай.
Глеб сидел и ждал, когда откроется дверь и его позовут ужинать. С бабушкой было всё иначе. Когда открывалась дверь, он слышал её весёлый голос и выходил ей навстречу, брал тяжёлые сумки и нёс на кухню. Они вместе разбирали пакеты и играли в игру на узнавание — он их ощупывал и называл, какие продукты в них лежали. Иногда они готовили пельмени, сырники или котлеты, стоя рядышком, плечо к плечу. Бабушка учила Глеба готовить, приговаривая, что она не вечна, а жизнь у Глеба должна быть долгой, интересной, вне зависимости от разных обстоятельств. Он знал всё про свой дом, чувствуя себя в нём в полной безопасности. Ему порой казалось, что там нет никаких стен, углов и препятствий, что давало ему абсолютное чувство свободы передвижения и освобождало от долгих поисков необходимых вещей. Порядок в их доме казался Глебу незыблемым, установленным свыше раз и навсегда.
В доме матери было всё по-иному: ему казалось, что вокруг были одни стены, шкафы с острыми углами, закрытые непроницаемые двери. У него постоянно звенело в ушах в этом чужом доме. Раньше, то есть в жизни с бабушкой, он только на улице чувствовал непреодолимые препятствия, так как сразу появлялся звон в ушах и какое-то невыразимое ощущение на коже лица. Он чувствовал стены домов, большие деревья, рекламные столбы, громоздкие препятствия, стоявшие за метр-полтора от него. Но никогда прежде это его странное чувство не проявлялось в квартире, более того — не реагировало на людей. Впервые это чувство среагировало на человека. Этим человеком оказалась его мать. Даже от её Джудика не веяло непреодолимым препятствием, хотя от него исходило ледяное равнодушие. Глеб при нём чувствовал себя пустым местом. Джудик просто не замечал его, говорил с матерью так, будто его и не было рядом. Он мог громко чавкать, задевать под столом ногами, выпивать и поносить Россию с её устоявшимся беспорядком, безмозглостью и хаосом, которыми он славно пользовался, гостя на её земле. Мать вблизи вызывала у него тревожащий шум в ушах, который будто говорил ему, что это — препятствие, опасность, которую надо обойти, во что бы то ни стало.
Из кухни потянуло жареным мясом и картошкой с луком. Глеб почувствовал от дуновения воздуха, что дверь неслышно отворилась. Кухонные запахи усилились. Кто-то стоял в дверях и просто молча наблюдал за ним несколько секунд. Затем послышались приближающиеся шаги, которые он узнал сразу и тут же погрузился в глухую шумовую завесу. Он понял, что перед ним стояла его мать.
— Пошли ужинать. Руки вымой. Никак не могу привыкнуть, что ты сидишь в темноте, всё кажется, что ты спишь.
Мать вышла из комнаты, не помогая Глебу найти ванную и кухню, решив, что достаточно и раза, чтобы всё запомнить, только набив шишки, можно приобрести опыт, решила она.
Ужин прошёл в напряжённом молчании под стук посуды и шум газовой колонки. Время от времени раздавалось громкое бульканье, Глеб сразу учуял алкоголь. Ему не дали ножа и вилки, к которым он давно привык, а всучили в руку столовую ложку, велев мясо есть руками, как пирожок. Запив ужин чашкой едва тёплого чая, он наконец-то отправился в свою комнату. Глеб почувствовал, что он мешает общению матери с Джудиком. Он быстро понял, что он вообще лишний в их жизни, хотя надежда на любовь матери теплилась в его душе. Юношеское воображение, растворённое в романтическом книжном восприятии жизни, упорно отказывалось расстаться с этой мечтой.
Поняв, что теперь до утра его никто не потревожит, Глеб лёг на диван. Ему хотелось думать только о хорошем, не слышать никаких звуков, укрыться внутри себя и представлять себя вновь и вновь Николаем Ростовым, который завладел его воображением при чтении «Войны и мира» Толстого.  
Вот он, как Николай Ростов, вбегает вместе с офицером Борисом, пятнадцатилетней Соней, племянницей графа Ростова, маленьким братом Петей вслед за бегущей именинницей, тринадцатилетней Наташей в зал, где сидят его любимые родители. Он видит себя юным Николаем, которого все обожают. А на месте графини представляет свою бабушку Лёлю. Ему кажется, что он даже слышит заразительный смех Наташи. Состояние безудержного счастья притягивало Глеба к этой сцене, хотелось ощутить на себе хоть часть этой любви, этого родительского обожания, которое он мог только представлять в своём  воображении. Глеб в своих мечтах перерождался в Николая, представляя себя общим любимцем семьи, окружённым восторженной любовью сестры Наташи, кузины Сони и брата Пети. Мысленно он переносился с ними в настоящее время, представляя, как гуляет с ними в Летнем саду, катается на речном трамвайчике. Он придумывал неожиданные ситуации и — то вдруг Петя терялся в огромном городе и его надо было искать, то Соню или Наташу похищали бандиты и он, уже Глеб, спасал их от рук злодеев. А самое главное, он учил их ориентироваться свободно в большом шумном городе в полной темноте, передавая свой опыт.
Но сегодня ощущение счастья, дарующего покой и погружение в сон, не приходило к нему. Хотелось незаметно уйти отсюда, проскользнуть невидимкой сквозь бетонные стены, сбежать по лестнице вниз, вырваться на уличную свободу, услышать городские шорохи и звуки, людские голоса, птичий щебет и собачий лай. Не было там такого одиночества, какое он испытывал в доме своей матери после потери бабушки.
Глеб пытался уснуть, но ничего не получалось. Считал овец, представлял бесчисленные ночные звёзды, но ничего не помогало. Более того, он внезапно остро почувствовал надвигающийся на него непонятный страх. Беспокойство нарастало стремительно, комната будто сжималась, стены сдвигались вокруг него всё плотнее и плотнее, стало тесно и душно. Ему захотелось немедленно выйти из комнаты. Его словно сорвало с места, и он удачно, не натыкаясь на мебель, быстро вышел в коридор.
Глеб замер и стал вслушиваться в отдалённо бубнившие в другой комнате голоса. Он подошёл к двери, из-под неё шёл тошнотворный запах алкогольного перегара вперемешку с луком и чесноком. Глухая ненависть впервые горячей волной ошпарила его и обострила до предела слух.
— Хватит, Нинон, куда он, слепой, от нас денется. Сама сказала, что осталось полгода и он у нас в кармане вместе с бабкиной квартирой. Продашь её — и заживём!
— Ты не понимаешь, чёртов ковбой, я ведь давно отказалась от прав на него как на сына. Скинула его на бабку после пропажи мужа. А сейчас, сумеем ли мы уговорить его поехать с нами в Америку? Как он решит, так и сложится наша жизнь. Квартира по завещанию от бабки на сыне. Россия непредсказуема, — шипела мать в ярости.
— Да ладно, дашь, как у вас принято, на лапу кому надо, и всё будет о'кей!
— Джудик, миленький, ковбойчик мой ненаглядный, помоги своей лошадке дать на лапу, не пожалеешь. Мы потом раскрутимся, купим тебе новый джип и вообще… — противно захихикала мать.
— А с ним как потом? Мне не нужна на плечах такая гантеля на всю жизнь.
— Что ты, Джудик! В Америке столько пансионов для инвалидов. Скинем, нет проблем. Лишь бы скорее гражданство оформить. Мы ещё и его инвалидное пособие будем получать.
— Ну ты настоящая ведьма! А меня тоже сдашь, если что?
— Ха-ха-ха! Сдам, если не женишься на мне срочно здесь, в России.
Глеб наконец-то понял, откуда у него возникла такая звериная тревога. Опасность в его родной матери. И не просто так его новое, как сказали врачи, шестое чувство выставляло перед ней непреодолимое препятствие, как перед глухой стеной. Он даже не удивился, он просто окаменел возле двери, подслушивая разговор. Ему даже показалось, что он это уже когда-то слышал, но не про себя, а про кокого-то другого мальчика.
Неожиданно заскрипел диван, послышались шаги босых ног по полу, и Глеб осторожно вернулся в свою комнату. Там он задышал спокойнее. Неизвестность мучила его сильнее, чем неотвратимая определённость. Он понял, что если бы не бабушкина квартира, подаренная ему, о чём он знал, мать бросила бы его сразу, не прилетая в Россию. Впереди ему светил насильственный отъезд в «американский рай» с пансионатом для инвалидов, суды по попечительству и угроза продажи родного дома.
Глеб почувствовал невыносимое одиночество. Один во всей Вселенной. Только одна молчаливая луна смотрела на него обречённо. Луну он представлял в форме большого, пустого внутри фарфорового шара с гладкой холодной поверхностью. Что делать? Куда идти?
 «Надо бежать, срочно бежать. Только бы подальше от этих чужых страшных людей, — застучало в мозгу. — Главное — спрятаться на полгода, выскользнуть из этого вязкого болота лжи, сохранить родной дом и остаться в нём жить.»
Он стал быстро собирать необходимые вещи в свой рюкзак, стараясь не шуметь. Откуда только появилась чёткость в движениях, ясность, что и где лежит, способность неслышно передвигаться по почти незнакомому дому. Он ощущал кожей лица стены и мебель, не натыкаясь на них, чувствительные пальцы точно определяли нужные ему вещи.
«Так, ключи, документы, банковская карта от бабы Лёли, мобильник, запасная белая трость, тёмные очки, зонт, Машин подарок — валдайский бронзовый колокольчик, тёплые вещи… — перечислял про себя Глеб. — Чуть не забыл — записка для них, чтобы не искали.»
Глеб взял в руки свой блокнот с трафаретом и написал: «Я всё слышал, знаю, зачем вам нужен. Ненавижу вас и ухожу. Навсегда. Не смейте искать, иначе всё расскажу журналистам или суду. Ваш трёп записан на мой диктофон. Убирайтесь в свой американский рай. Глеб». Записку оставил в своей комнате на столе.
«Немного вранья для них не помешает. Как говорила бабушка, с волками жить — по-волчьи выть», — сказал сам себе Глеб и стал шарить рукой по стене рядом с входной дверью, где, как он помнил по бряцающему звуку, должны висеть ключи от этой квартиры, где его держали взаперти.
Он долго возился с незнакомыми замками, обливаясь холодным потом от страха, что его услышат. Дверь поддалась. Глеб вышел на лестницу, запер дверь и выбросил ключи в мусоропровод.
— Пусть теперь посидят взаперти, как я, — прошептал Глеб и вошёл в лифт, удачно распознав кнопки, нажал на спуск.
Как только он вышел на улицу, его охватило небывалое радостное чувство свободы. Он вздохнул полной грудью свежий осенний влажный ветер и засмеялся впервые после похорон бабушки Лёли.
«А она всё равно рядом со мной. Я это чувствую. Бабуля, родная, милая, ты меня жалеешь, поддерживаешь и оберегаешь. Я всё делаю правильно?!» — одновременно проносились в мозгу слова, обращённые к бабушке, и неясные мысли о будущем.
Он не знал, что надо делать, что он сделает через час, минуту, год, но твёрдо чувствовал, что на правильном пути. Глеб уверенно шёл в никуда. Он даже не шёл, а словно летел над тротуаром, ощупывая лёгким прикосновением белой трости поребрик тротуара. Ветер свободы пьянил, дурманил голову, сводил с ума безотчётным небывалым счастьем, в котором жило лёгкое касание знакомой девичьей руки, Машеньки, друга по несчастью, учившейся вместе с ним в центре реабилитации незрячих.
В тишине ночи он услышал звук быстро приближающегося автомобиля, из его открытых окон гремела музыка — какой-то джазовый концерт. Лёгкое содрогание мостовой подтвердило его догадку.
«Сейчас проголосую, машина остановится, меня подберёт и отвезёт к реабилитационному центру на Джамбула, а там всё знакомо, сориентируюсь», — подумал Глеб и сделал навстречу звуку три шага, выставив вперёд поднятую вверх белую трость... Последнее, что услышал Глеб, был визг тормозов и глухой удар, после чего его подбросило вверх и всё погрузилось в мёртвую тишину, он ничего не слышал и ничего не чувствовал.
Сознание стало возвращаться к Глебу вместе с острой болью в голове и ломотой во всём теле. Он лежал и боялся пошевелиться. Ему страшно было осознать свою недвижимость, страшно было даже попытаться проверить, целы ли руки и ноги.
«А что, если… Тогда, как потом…» — крутились в голове Глеба отчаянные вопросы.
Он осторожно стал двигать сначала руками, потом ногами. Стал ощупывать руками тело, боясь наткнуться на кровавые открытые липкие раны. Всё обошлось. Тело ныло, как после тяжёлых физических нагрузок. Так же у него болели мышцы во время сильного гриппа, будто всё тело избили до синяков. Вокруг ни души. Весёлые автомобилисты-джазисты, видимо, от страха, что убили человека, рванули подальше от места преступления. Исчезли бесследно.
«Нет, что-то они оставили, у куртки появился какой-то незнакомый запах. Что бы это могло быть? — подумал Глеб и вытащил из-под куртки мешочек, похожий на женскую косметичку. Он потянул за молнию и нащупал три свёрнутых бумажных рулончика, похожих на широкие ленты серпантина. — Да это деньги в рулончиках. Так сворачивает деньги криминал, — вспомнил Глеб из прочитанного детектива. — Совестливый попался криминал, ехал, видно, с удачно провёрнутой сделки, с наваром. Пожалел слепца, кинул на грудь для успокоения. Или перед своей избранницей решил покрасоваться, — подумал Глеб. — Ну что ж, хотя бы так, и то неплохо. Лишь бы встать на ноги. Хорошо бы отползти в сторону, найти трость и до утра где-нибудь отсидеться.»
Кое-как, с трудом он встал на ноги. Он понял, что рюкзак самортизировал его падение. Кружилась голова, его подташнивало и покачивало из стороны в сторону. Тёмные очки слетели, поранив лицо. Нащупывались болезненные шишки на голове, скорее всего, были и синяки на лице. Трость искать было бесполезно, наверняка сломалась. Но была запасная в рюкзаке.
«Теперь надо прижаться к стене дома, подальше отойти от дороги и присесть,» — мелькнуло в голове.
Расставив руки, зажмурив глаза от боли, он пошёл в ту сторону, где ощущал кожей лица преграду, спасительную стену. Ощупав шершавую стену дома, стал искать ступеньку, выступ или широкий карниз низкого окна. Нашёл карниз, успокоился и присел, сняв рюкзак, чтобы вытащить запасную белую трость. В рюкзачке нащупал свою вязаную спортивную шапочку. Натянул на голову. Не хотелось шевелиться. К боли привык, что-то внутри него отпустило, разгладило и наполнило покоем, который погрузил его в сон до самого раннего утра.
С наступлением рассвета он вздрогнул, услышав нарастающие городские шумы. Словно сбрасывая сонливость, провёл руками по лицу и открыл глаза. Перед глазами плавали серые расплывчатые непонятные фигуры.
«Давно я не видел фантазии наяву,» — подумал Глеб, явственно ощущая головную боль и ломоту в теле.
Но что-то в этом мире изменилось. Он вздрогнул от неожиданности. До него стало доходить, что он видит воочию расплывчатый мир в сером цвете. Сердце бешено забилось. Он не видел чётко предметы и не различал цвета. Всё вокруг него казалось серым, но это серое имело множество оттенков. Одни предметы или их части казались ему более тёмными, другие — более светлыми.
Глеб стал изучать свой рюкзак, трость, невольно сравнивал оттенки вещей с более светлым горизонтом. Он встал, раскрыл трость и медленно пошёл по улице, видя перед собой на несколько метров панель в виде однообразной серой полосы. Полоса эта была ограничена более тёмной полосой со стороны поребрика и тоже серой, но иного характера, неровной серой полосой полотна улицы. Он пошёл более уверенно по этой серой полосе до тех пор, пока на ней не встретилось что-то окрашенное в более густой серый или даже чёрный цвет. Тогда он остановился и задумался, что бы это могло быть — камень, яма или просто тень, отброшенная другим предметом, или даже след от лужи. Из-за неглубокой, но довольно большой выбоины на асфальте, окрашенной в чёрный цвет, Глеб споткнулся и упал. Второй раз он упал, запнувшись за выступ, который принял за тень от столба, и шагнул, не подняв ноги. Если на дорогу падала сплошная тень от домов, он не мог различать дороги, тогда он шёл осторожно, надеясь на свою белую трость, как и раньше. Непривычнее и тяжелее было идти по пространству, где свет и тени постоянно чередовались. Вспомнил: кто-то говорил, что собаки не различают цвета и видят мир в серых тонах. «Может, я стал собакой, но зрячей?! — с иронией подумал про себя Глеб. — Так же иду, опустив голову вниз, почти нюхая асфальт, только хвоста нет». Внутри него всё дрожало от волнения и непонимания своего нового состояния.
Он быстро набирался опыта, боясь потерять пришедшее к нему странное зрение и этот мир, окрашенный в драгоценные серо-жемчужные тона. Глеб заметил, что чувство ощущения препятствия возникало только тогда, когда он плотно закрывал глаза.
Глебу подсказали, как дойти до ближайшей станции метро. Разговаривая с людьми, он иногда закрывал глаза, чтобы определить для себя своим особым зрением, хороший ли это человек, правду ли говорит. Результаты были разные. Неожиданно прорезавшееся зрение частично приглушало острый слух, отвлекало от внутренней собранности.
Далёкие детские воспоминания воскрешали в его памяти яркие лица, светящиеся добротой и любовью. Мир вначале его жизни был полон радужных цветов. Потом наступила полная мгла, к которой он мучительно привыкал, мечтая лишь о цветных снах. Сейчас мир вернулся к нему в своём третьем обличье — в серой пелене туманов и призрачных теней. Но он был счастлив такому неожиданному прозрению, дорожил этим тусклым светом, с жадностью вбирая в себя его скупые цвета.
Глебу казалось, что его яркий и цветной мир, который жил в его воображении, тоже заболел, почернел и поник. Лица людей ранним утром при приближении были размыты, тусклы и покрыты серой дымкой. Ему казалось, что он видит сон, какой-то грустный сон, в котором хотелось плакать то ли от горького счастья, то ли от светлой печали. После прозрения он открыл мир без красок, без искренности, без света и добра. Люди, как в кишащем муравейнике, мчались по своим тропам с чёрным грузом в руках и в сердце. Люди стали серой массой, с серыми лицами. Всё стало выглядеть печальнее, хуже, чем в полной темноте, которая дарила спасительные иллюзии.
Нашлись добрые люди, которые подвели его к метро, другие посадили в вагон, сочувствуя его синякам на лице. Плотная монолитная масса серых молчаливых лиц покачивалась в такт мчавшегося по рельсам вагона. Люди были погружены в себя, в свои проблемы, в предчувствия, мечты и тревоги. Так он доехал до нужной станции, откуда хорошо знал дорогу до реабилитационного центра, а от него и до Витебского вокзала.
После пережитых волнений ему был нужен только один человек — Машенька. Тотально слепая девушка после трагической гибели родителей в автокатастрофе жила со своей доброй болезненной бабушкой в Шушарах на улице Вишерской. Несколько раз Глеб с бабушкой Лёлей приезжали к ним на дни рождения Маши, и они оба очень радовались этим встречам. Только там, он чувствовал, есть для него приют, чтобы переждать злосчастные полгода, вступить в права на квартиру и начать новую жизнь, обязательно с Машенькой и её бабушкой в его доме.
На Витебском вокзале он купил билет. Ему помогли сесть в электричку. Маршрут был известен. Они с Машей даже когда-то выучили координаты её дома в Шушарах — 59 градусов, 48 минут, 23 секунды северной широты и 30 градусов, 22 минуты, 26 секунд восточной долготы. Мечтали о том, что когда-нибудь будет и у слепых говорящий компас, и они пойдут самостоятельно в поход. Дорогу к дому Маши он выучил ещё с бабушкой Лёлей.
В вагоне Глеб нащупал в рюкзаке Машин валдайский колокольчик, закрыл глаза и погрузился в свои фантазии, представляя себя Николаем Ростовым. Вот он возвращается домой в отпуск. Весь горит от нетерпения увидеть наконец бабушку Лёлю, всех своих любимых родных. Он скидывает шубу на руки лакея, обликом и голосом похожего на охранника из реабилитационного центра, и неслышно вбегает в большую тёмную залу, чтобы неожиданно предстать перед родными. Зала превращается в одну из комнат в их квартире. Когда он читал это место в романе, у него замирало сердце от счастья. И на него так же стремительно вылетали из всех дверей с восторженными криками и слезами радости его родные. И он не мог сразу разобрать, где папа, которого он не знал и о котором тосковал, где любимая учительница Лера Михайловна, где Машенька, где её бабуля, где Вера Игнатьевна, обожаемый врач. В ноги тыкался Машенькин пёс-поводырь Булька, пытающийся подпрыгнуть и лизнуть в лицо. Самая большая радость была в соседней комнате, где его ожидала бабушка Лёля, как старая графиня Ростова. Все столпились вокруг Глеба и бабушки, которая не выпускала его руки, точно как в романе, как и бывало с бабушкой Лёлей в жизни.
Глеб не заметил, как по его лицу полились слёзы, так хотелось ему пережить такое счастье  в реальной жизни. Кто-то тронул его за руку.
— Юноша, вам плохо? Куда вы едете? — спросил чей-то старческий сочувствующий голос.
Глеб открыл глаза и увидел перед собой контуры склонившегося лица в белом ореоле. «Наверное, старик совсем седой», — подумал он и ответил:
— Мне в Шушары надо, со мной всё в порядке, просто сон увидел очень хороший.
— А-а-а! Со мной так часто бывает — от радости плачу во сне и наяву. Так, сынок, готовься, подъезжаешь уже, — сказал старик и тяжело вздохнул. — И как ты один справляешься, ума не приложу. Молодец!
Выйдя из вагона, Глеб вдохнул чистый свежий воздух, сильно отличавшийся от петербургского. Под ногами шуршали осенние листья, которые они любили собирать с бабушкой и ставить дома в вазу. Ему нравилось изучать их форму, плотность, чувствовать все их тоненькие прожилочки и черенки.
Серый мир светлел на глазах. Тени становились чернее. Яснее определялись вблизи предметы. Чтобы вспомнить путь на Вишерскую улицу, он остановился, закрыл глаза и сосредоточился, вспоминая, как они с бабушкой приезжали к Маше на дни её рождения. Затем, держа трость, уверенно пошёл в нужном направлении. Память в темноте срабатывала лучше, чем при свете.
Дойдя до небольшого дома, он зашёл за него со стороны подъездов и растерялся. Забыл, который подъезд Машин, помнил только про первый этаж. Глеб понял, что надо делать. Он стал ходить вдоль дома и звенеть в Машин валдайский колокольчик. Он знал, что будет вот так звенеть и сигналить хоть всю жизнь, никуда отсюда не уйдёт, будет звенеть, звенеть, звенеть, пока Машенька его не услышит. На сердце у него было хорошо и покойно.
Через какое-то время, он услышал звук открывающейся двери ближайшего подъезда. Глеб напряг внимание и стал сильнее раскачивать колокольчик. Внезапно на него ринулось какое-то существо, чуть не повалив его на землю, и стало отчаянно лизать его в лицо длинным жарким собачьим языком.
— Булька! Булька, родной пёсик, дружочек Булька… Как я рад, — уворачиваясь от собачьих поцелуев, говорил Глеб. Секундой позже к нему прижалось хрупкое девичье тело с такой нежностью, что у Глеба от счастья застрял комок слёз в горле. Маша пробежала своими чуткими пальчиками по его лицу, нащупала на голове шишки и испуганно вскрикнула.
— Машенька, Маша, родная, вот я и пришёл. Ты же раздета, замёрзнешь, — шептал Глеб, нежно гладя голову Маши и удивляясь вдруг возникшим перед глазами проблескам ярких цветов осени. На одну лишь секунду он вновь представил себя Николаем Ростовым, но близкое присутствие Маши вернуло его к реальности, и он сказал, чуть повысив голос: — Маша, я отвечаю тебе своей честью, что ни один человек не посмеет обидеть тебя, если ты мне только позволишь быть рядом с тобой. Навсегда.
Маша лишь бормотала, что звонили из Центра на Джамбула, что она оборвала телефон, звонила ему домой, что всё знает и боится, что его увезут в Америку.
— Господи, какое счастье, Глебушка нашёлся, — причитала со слезами подоспевшая Машина бабушка — Быстро в дом всем. Как раз к блинам подоспел, родненький.
— А я к вам навсегда. Можно?
…Солнце выглянуло из-за туч, ветер поднял разноцветные осенние листья и осыпал ими маленькую сплочённую группку из трёх обнявшихся людей и собаки, окропив их благословенным золотым дождём, словно манной небесной, ожидаемой людьми веками.